Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Он резал стекло, этот мастер,
как тесто иль глину,
расплавленный, огненный шар
превращая в кувшин.
Пунцовые змейки-обрезки
ложились у ног, извиваясь,
тускнея, меняя цвета
и в стеклянный грильяж превращаясь.
А мы, обступив стеклодува,
за ним наблюдали,
немым восхищеньем его мастерство одобряя.
И несколько пар
недоверчивых глаз наблюдали
за каждым движением нашим,
за каждым подарком,
что мы привезли из России
муранским рабочим – потомкам
великих искусников в деле стекольном.
Потомкам умельцев, артистов,
что знали секрет, – их за это
хозяин Мурано приковывал
цепью навечно…
А ныне потомки умельцев, украдкой,
для русских туристов
отлили конька.
И глядели мы все в удивленье,
как мастер щипцами вытягивал
красные ножки лошадке,
и хвост закрутил ей игриво,
и гриву, и ушки у ней на макушке
поставил торчком…
Лошадка остыла. Из красной
она превратилась в прозрачную,
бледную, хрупкую – вся на ладони!..
Но в этой игрушке стеклянной
остались дыханье и отблеск
священного пламени дружбы,
что сплавит любые породы,
как пламя печей стеклодувных.

На площади Сан Марко белый лев,
взобравшись на колонну, озирает
лазурь лагуны, зыблющейся вечно,
и черные, печальные, как скрипки,
гондолы у расцвеченных шестов.
И каменное кружево палаццо,
и бусами увешанных торговцев,
и мост, изогнутый над водяным проулком,
и онемевших в изумленье – нас.

Пьяцетта – площадь – зал без потолка.
И в зале том сокровище хранится —
оправленная в золото мозаика,
Венеции и Византии чудо —
собор святого Марка.
А вокруг живет народ.
Шаги по плитам гулки,
и смех, и быстрый говор итальянцев,
и жесты, подкрепляющие речь.
Стоят красиво, движутся красиво,
красивы жесты, голоса и лица.
И голуби на площади Сан Марко
шныряют меж людьми, выпрашивая зерен.

За полдень час восьмой.
На розовой, на стройной Кампанилле
ударил колокол. И, крыльями шурша
взметнулись голуби на крыши,
в ниши и завитки колонн.
А белый голубь,
взлетев, уселся вдруг
над пастью льва, с торчащими усами.
Спокойно чистить перышки он стал,
доверив символ мира – льву из камня.

Вошли во двор Палаццо Дожей,
к подножью Лестницы Гигантов.
Задрали головы – глядим
на двух античных обнаженных,
что вход в палаццо стерегут.

А под палаццо тыщу лет
вода лагуны плещет в сваи
и голубым смеется смехом,
резьбу на камне отразив,
в рябой улыбке исказив.
Там, под палаццо, были тюрьмы,
где заключенные сгнивали
в мохнатой плесени и слизи
холодных, каменных мешков.

А над палаццо тыщу лет
трепещет голубая дымка,
и сквозь нее, беспечно, дерзко
в свинцовой крыше отражаясь,
смеется солнце в ясный день.
Под крышей тоже были тюрьмы,
те тюрьмы назывались – «пьомби» [569].
Свинцовой крышей раскаленной,
что день и ночь не остывали,
сжигали в пьомби заключенных,
им солнце распаляло мозг.
А в середине жили дожи —
зимой – в тепле, а прохладе – летом:
любуясь живописью дивной,
ступая по коврам бесценным,
из окон глядя на лагуну
и слушая лазурный смех.
Вернемся к лестнице.
Когда-то на этой мраморной площадке,
меж мраморных гигантов стоя,
избранники венчались – дожи,
республике венецианской
давая верности обет.
Потом спускались вниз, к лагуне,
чтоб в голубые волны бросить
в честь обручения с царицей —
с Венецией – свое кольцо.
Ей все они служили верно.
С почетом их изображенья
венецианки помещали
под потолком, в парадном зале
Палаццо Дожей – там они.
И лишь один из тех портретов
завешен пыльной тканью черной.
То изменивший дож Фальеро.

Давно забылась бы измена
и распылилась бы в веках,
когда б не черная завеса.
Зловеще всем напоминает
она, что Марино Фальеро
один из всей плеяды дожей
попрал закон республиканцев,
сам посягнувши на престол…

Он был за это обезглавлен
на белой мраморной площадке,
меж двух гигантов обнаженных,
где венчан был тиарой дожа.
И голова его седая,
обрызгав мрамор темной кровью,
кружась, катилась по ступеням
и, мертвый взгляд уставя в небо,
легла на каменные плиты
сюда… Где мы стоим сейчас…

Как сладко вспоминать в безжизненных стенах,
В объятьях скучного, немого заключенья,
Венеция, твой пышный, твой волшебный прах,
Твои дворцы, напевы и волненья;
Вновь унестись к тебе скорбящею мечтой,
Вновь чувствовать тебя так близко пред собою,
Быть полоненным вновь твоею красотой
И с нею слиться грустною душою.
Вот ночь, благая ночь так тихо низошла;
Дворцы загадочны; как призраки гондолы;
Безмолвен легкий всплеск послушного весла;
Волшебны звуки дальней баркаролы…
И замолчала песнь… и снова тишина…
На безграничном небе звездное свеченье;
В водах струящихся колеблется луна
И фонарей змеятся отраженья…
Прекрасный, чудный миг! Загадочен, как сон,
Его живой восторг, святой и углубленный,
И кажется, что я случайно занесен
В надзвездный мир, в эфире затаенный.
Ни злобы, ни вражды. На сердце, как весной
Проснулись и цветут мечтательные розы, —
И тает, как мираж неволя предо мной
В живых волнах зовущей душу грезы.

Стихает вечер ясный.
Мелких сосен ряд
Давно узором путь каймят,
И желтенький песок прекрасный
Не даром мимо промелькнет,
То детских игр милый гнет.
Вот на полях маис растет,
И солнце жаркое печет.
Но не тревожь того, что было.
За днями многое уплыло,
Или оставило свой след,
Который скажет Божий Свет.
На дне морском амуры пляшут.
Ах! что-то волны нам расскажут.
Они нас в город привезли,
Потом в костюмчик облекли
Для погружения в теплом море,
Где босиком гуляют на просторе.
Под солнцем юга дивный сад
Шлет благовонный аромат.
Искусство здесь нашло приют:
Скульптура, живопись вас ждут.
Но звуки музыки нежней
Передают нам южных мир страстей.
Мандолины звук блестящий,
Голос душевно-простой,
Все – как гимн настоящий
Души непритворно живой.
Оттенки желаний земных
Найдут выразителей в них.

И красива, и слышна
В сердце каждая струна.
Убаюкана волной,
Звезд не чует над собой,
Мы в Божественном плену,
Где любовь всегда живет.
Все знакомо лишь Ему.
Посторонний не поймет,
Так любви предел не нам
Полагать, стремясь к мечтам.