Array Антология - Венеция в русской поэзии. Опыт антологии. 1888–1972

Старый дож с своей женой
Едут мирно; над волной
Тихо гондола скользит,
Открывая чудный вид
На дворцы и на мосты,
На прибрежные сады.

Догаресса – молода
И красива, и стройна.
Щеки матово-бледны.
Брови тонко сведены.
Очи весело глядят
И таинственно манят.
Взгляд спокойный их, как сталь,
Знает страсти пылкой даль.
Губы тонки и одни
Вашу страсть могли вспугнуть
Или ласкою вернуть
Восхитительные дни.

Гаснут в море последние отблески дня,
засыпают-мечтают лагуны —
и рождается грусть. Колебаясь, звеня,
робко плачут далекие струны.

Мы плывем, мы плывем в находящую ночь,
в глубину, где сполохи заката
спорят с зыбкой волной, что сбегает к ним прочь,
пенным блеском прибоя объята.

Гаснет в море последний закатный пожар,
загораются звезды – лампады
и слышнее, слышнее напевы гитар
и смелее мотив серенады.

Выплыл месяц, в безоблачном небе повис,
над огнями далекого мола,
глубже в волны уходит «пьяцетты» карниз.
Колыхается сонно гондола.

Пусть чутка тишина, – любопытна волна.
Взгляд чужой на себе не лови —
гондольеру скучна и любовь и луна.
Ночь для нас, для тебя – для любви.

Мы плывем, мы плывем мимо сонных лагун,
мимо Лидо, на море, туда,
где пенится в прибое серебряных рун
всплеском волн – седая гряда.

Далеко-далеко, где певучих огней,
в тихой ночи чуть слышно звенят, —
там, вдали под гирляндой цветных фонарей
отголоски гитар-серенад.

Луна на небе бледно-лиловатом
Повисла точно праздничный фонарь…
Чудесный силуэт Сан-Марко – мой алтарь;
Молюсь – раздавленный, ничтожный жалкий атом.

И чужд я воркотне и трепетам пернатым,
Журчащим голосам и шелесту гитар…
Взношусь к ажурам сребротканых чар,
К фронтонам, башням, статуям крылатым.

Кто из камней и бронз сумел создать сонет, —
Сплел вычуры колонн, тимпанов, капителей
Со вздохами виол и всплеском кастаньет?

Кого глаза восторгом не блестели,
Впивая радугу осуществленных грез,
Где гений красоту превыше звезд вознес?

Простора шумного сверкающей пьяцетты
Милее улиц мне забытых тишина.
В них столько прелести! – и вновь покорена
Их лаской тихою печаль души поэта.

Их тень зовет меня, и в мягком полусвете
По плитам скошенным и узким ступеням
Иду, иду вперед, куда? – не знаю сам,
И радость тихая звучит в моем ответе.

Вот улица одна окончилась. Подъем
На стройный мост. Минутный свет кругом;
Внизу – зеленых вод канала плеск печальный.

Один… И в тишине так ласково звенит
И этот тихий плеск о дремлющий гранит,
И монотонный крик гребцов гондолы дальней.

Для ваз, тончайших ваз чудесного Челлини,
Венчавших славою печаль его чела,
Сама Италия с улыбкою дала
Живую красоту своих волшебных линий:

Изгиб стены, рисунок стройных пиний,
Неясный силуэт забытого дворца
И трепетный узор садов, где без конца
Горит орнамент роз, азалий и глициний.

Ему подарены, и в блеске ваз живут
От Комо – аметист, от Капри – изумруд,
А пурпурный закат на зеркале Канала,

На rio спутанных Венеции моей —
В изгибах легких ваз, среди других камней
Горит созвучием рубина и опала.

Асимметрия окон во дворце
Венецианских дожей, искаженье
Пропорций тел у Греко, на лице
Возлюбленной – гримаса наслажденья;

Челиниевский бронзовый Персей
В зеленоватой плесени патины,
Засилье лебеды в густом овсе,
Пруд, удушенный бархатистой тиной;

Античный торс с отбитою рукой,
Рыбачий парус с пестрою заплатой,
Осенней ночью век кончая свой —
Звезда, срывающаяся куда-то…

Всё это чья-то, в сущности, беда,
Изъян, порок, увечье, гибель, тленье…
Но всматриваемся мы в них всегда
С каким-то тайным восхищеньем!

Те очень нежные слова,
Что ты когда-то мне сказала,
Не все, а иногда едва
Скупая память удержала.

Их было много. Столько есть
На площади Святого Марка
Ленивых горлиц, и не счесть
Участниц этого подарка.

Вот так же не пересказать
И не запомнить без ошибки
То, что успела ты сказать
Сквозь смех, сквозь слезы, сквозь улыбки.

И все-таки порой еще
Меня твой голос догоняет,
Венецианской на плечо
Внезапно горлицей взлетает.

И слышу снова, что едва
Еще возможным мне казалось,
Те очень нежные слова,
Что ты когда-то мне сказала.

Мечтам не отогнать видений хор
В Венеции. Здесь улочки все те же.
На них в средневековый сумрак прежде
Мадонны белокурой падал взор.

Свидетель давнего в палаццо Дожей двор,
Где прошлое ползет травой из трещин.
Как странно жжет, встречаемый все реже,
Под черным веером печальный взор.

На влажный мрамор пала тень-монах
Под издавна ветшавшей позолотой.
Чуть спотыкаясь в медленных волнах,

Гондола около колышет воды.
Былые образы в опять ожившем чувстве
Возводят жизнь в таинственном искусстве.

Тревожат волны лунные лагуны,
В слепые окна бьет голубизна.
Играя парусом уснувшей шхуны,
Остаток ночи жадно пьет весна.

Угадывая будущего гунна
И метя перекрестки и мосты,
Срываясь вниз из‐за перил чугунных,
Скрывался ветер вдаль из темноты.

И облаков седеющие руна
Развеиваются на высотах,
И плавятся разбившиеся луны
На черных неустойчивых волнах.

И, слыша ветра рвущиеся струны,
Глушит ночной прохожий звонкий шаг,
Не видя над собою рог Фортуны,
С карниза счастье сыплющей во мрак.

На воды замутившейся лагуны
Предутренняя льнет голубизна.
Стучат в порту разбуженные шхуны,
Встает морская сонная весна.