Виктория Левина - Я сегодня Ван Гог (сборник)

– Господи! А как бы пригодилась
кроха счастья нам и деткам – тоже!..
Плакала струна, слеза катилась,
пела скрипка высоко, до дрожи…

Продавал свою подпись гениальный художник
в Тель-Авивском порту, в подпоясанной тоге,
босиком… Не нашёлся в этом мире сапожник,
чтоб обуть гениальные, вечно бОсые ноги!

В белоснежной рубахе, по ручьям горных речек —
сто пластмассовых смайлов! Как Господь… как в раю…
Под портретами нежных человечьих овечек,
на улыбках и рунах ставил подпись свою!

Что случилось, Художник? Почему свою душу,
крыльев ангельских пару и блаженный кураж —
за сто шекелей пошлых, за деньгу, за полушку! —
совершаешь скандальный городской эпатаж?

Завтра пасмурным утром, тель-авивским дорогам
на везенье отдавшись, прямо к пОрту спущусь —
я куплю твою подпись, поцелованный богом!
Может, даже к ладони прикоснуться решусь…

Перед картиной Марка Шагала —
в выси небесные ветер пречистый,
пахнущий розой, ирисом, сандалом,
душу уносит лёгкою кистью…

Перед картиной мэтра иллюзий,
шелковых шлейфов и розовых лилий,
звёздных, исполненных нежности блюзов,
взглядов овечьих и мягких идиллий,

перед картиной таких мирозданий,
где б проживать бесконечно хотелось! —
в дымке кисейной из томных желаний,
где б в поднебесье леталось и пелось!

Перед картиной вечерней порою —
ясный твой взгляд, предназначенный свыше…
Взявшись за ру́ки, взлетим над землёю
с тихой улыбкой… Нас не услышат.

День задуман был стройным, свободным от стихоплетенья.
Но попалась строка, не вписалась в течение дня,
не вязалась с погодой, мешала вестям и стремленьям,
разлохматила напрочь и вдрызг, деловую, меня!

Начитавшись стихов от пропитанных вечностью истин, —
ядовитей грибов! – от избывных и мнимых надежд,
ощутила удушье от сонма непошенных мыслей:
скудость планов и слов, тщетность брендов гламурных одежд…

О, как больно и вязко грибница таланта врастала
в обесцененный день, в плоть, лишённую сути и сил!
Где-то в смутной дали обнажённою правдой блистала
кротость бога, на землю тишайшую длань опустив…

А на Севере град колошматил дома и машины, —
переплюнув в разы опасения метеослужб! —
разбивал, лиходей, зарифмованных строк дисциплину,
и являлись стихи из ошмётков распененных луж!

Стеклянный куб, бетонные пролёты, —
аристократ в технократичном теле —
на гор святых вершины для чего-то
архитектуры чудеса надели…

Хрустальный отблеск стен угоден богу,
а горный воздух обостряет чувство…
и замирает сердце у порога
хранилища свидетельств и искусства!

А там, внутри, в тени от войн и света,
свети́тся тёплым перламутром кожа
«фламандцев», в алый пу́рпур разодета
знать – куртизанки и монархи тоже…

Полощется Дега. Скирдо́й Ван Гога
намечен контур чувств. Мулаткой красной
Гоген дразни́т столпов элиты строгой…
и Ренуар с Сезаном не напрасно

в душистом воздухе сирени и камелий
дают намёком а́брисы баркаса…
Там, в этих залах, тысячи немели
от дам геометрических Пика́ссо!

И храм Искусства, вне границ, вне веры,
окутал сердце щедрыми дарами…
А там, снаружи, расходились ветры! —
стучали в дверь разрушенного Храма [19] Иерусалимский Храм являлся центром религиозной жизни еврейского народа между X веком до н. э. и I веком н. э. Храм располагался на Храмовой горе в Иерусалиме. Согласно иудаизму, Храм будет восстановлен в будущем и станет духовным центром для еврейского народа и всего человечества. …

Как делали мозаику старинную
в монашьих кельях под Иерусалимом?

От вора, от зверья и от разбоя
хранились камни, что несли с собою.

А привозились камни издалёка,
ценимые, как жизнь, как дух, как око…

В мешках заплечных, ночью африканской —
японский розовый и чёрный итальянский,

афганский синий с русским сердоликом —
скрывали красоту под грубым ликом…

Потом, в тиши пещер, сверкали камни —
их шлифовали грязными руками!

Соединив фрагменты воедино,
вливались камни в общую картину

мозаики монашеской церковной!
Стыдились камни бедной родословной —

что из монашьих собраны котомок…
Замрёт пред вечной красотой потомок,

мозаики богатством очарован!
Здесь в каждом камне чей-то дух закован…

Октетом Шуберта для струнных в фа-мажоре
обворожиться и забыть, что мир жесток…
У старой Вены столько шарма и задора,
и доброты, и утешенья, видит бог!

У старой Вены столько силы для октета,
что он сюитой вопрошает небеса:
померна ль плата за развитие сюжета —
тифозной смерти безразличная коса…

Я понимаю разговор гобоя с басом —
так духовые о фатальности судьбы
ведут беседу. Дирижёрство, служба, классы,
на ужин – редкая похлёбка и бобы…

О, милый Шуберт, о, «царя лесного» гений,
отец симфоний и слуга небесных муз!
Ты неудобен был. Поэтому гонений
не избежал. Так вышло. Не берусь

тебя судить ни в радости, ни в горе.
Твой взгляд с портрета бесконечен и глубок…
Октетом Шуберта для струнных в фа-мажоре
обворожиться и забыть, что мир жесток.