Игорь Чубанов - Рукописи Волкодлака – 2. Часть вторая

не говоря уже у виски и сигарах,
судьбы решая раутом великосветским
женских имён… и способом совсем недетским —
где куковать им: на Канарах иль на нарах?

Не станем всё ж рабовладения касаться;
и крепостное право также не затронем —
будет довольно (дай бог, матом не застонем…)
«величья» девяностых, в коих унижаться

пришлось так женщинам бывшей страны советов,
когда в братков мужская падаль превратилась;
до состоянья ОПГ жизнь скатилась,
вместо кумиров воссоздав авторитетов

из всяких имбецилов и дегенератов
(судя по чтению боевиков-романов
о девяностых-«лихих»), тварей-наркоманов,
а также партократов в масках демократов,

когда любую – из девчат, женщин – могли
из толпы вырвать нагло, затолкать в машину,
чтоб обслужила воровской притон-«малину»
всем тем, что бабы для любимых берегли!

И это было поголовно-повсеместно
не в век рабовладения, а в просвещённый —
нынешними либералами столь освящённый,
что даже психами их знать не интересно…

А ведь у каждой из тех женщин – Имя было
в честь красоты небесной иль земной богини…
только браткам не было дела до святыни:
какое, дескать, имя там… у секс-рабыни?
Пусть рада будет – тело трупом не остыло!

Но, слава богу, лихолетье то прошло;
здравость ума возобладала над уродством
дегенератов всяких с остальным их скотством;
и «сила в правде» – солнцем! —
над землёй взошло,

вновь разрешив писателю вкупе с поэтом
женское Имя славить в прозе и в стихах:
в триумфе выкупав иль изваляв в грехах
зимой и осенью, весной и даже летом

шутливо-весело иль горестно-трагично,
насмешливо-улыбчиво либо комично;
иль – Волкодлаком – даже слегка неприлично
(для женских он имён вирши слагает лично…);

но тут серьёзность Имени – всегда, во всём:
ни Аннушка, ни Нюра, и ни Анька вовсе…
лишь это слово принять – Анна! – приготовься,
будто вина твоя (при всех грехах, причём…)

всего лишь в том, что соблаговолила
Имя своё тебе открыть, как одарив!
Во взгляде Анны мистики таится сила
иль в женском облике, словно предупредив

о том, что никому из вас, дескать, не сладить
с сердцем её души, если не разрешит?
Ну разумеется… всегда можно изгадить
(кто-нибудь с ревностью как-то умеет ладить,
особенно когда отказом женским бит?),

честь запятнать, достоинство наземь роняя;
правдой обманчивой себя с ума свести;
паучьей мерзостью силки мести сплести,
в угаре злобности совесть мужчин теряя!

Вот только Анна тем, увы, не по зубам,
кто так за женщину «решалой» быть привык
лишь по понятию, что, мол, он же – «мужик»,
и потому иду по бабьим головам!

А Имя Анна – взглядом – остановит многих,
в ком страх сокрыт: « Женщиной был унижен!»
Найдётся ль тот из них, слегка больных-убогих,
кто Волкодлаком-Зверем будет обездвижен,

в куски растерзан, в клочья лишь по той причине,
что так неласково об Анне отозвался?
Я ведь ко многим злобой уж наприкасался,
маске-лицу не доверяя, как личине…

Винтаж узора трансформировался в волны,
застыв навек орнаментом на фотоснимке…
Зверь влился в трепет волн подобно невидимке —
тающей ноткой средь звучания валторны,

так подчеркнувшей ночи крымской торжество
иль сумрака вечернего благочестивость…
«Нет, это всё-таки цикад певчих ретивость:
слегка умерим Волкодлака хвастовство!» —

шепнула роза завиткам из серпантина,
уже очаровавшему настолько листьев цвет
сияньем золота, что всем им дела нет
до укоризны роз – их не влечёт картина

на ткани – из шёпота Хищника – холста:
там проступила средь мазков-слов красота
Анны и Юлии… и красок чистота
ясна и розе стала, как рифм простота:

Красавцы-моряки, в перчатках снежно-белых,
застыли статуями с розой белой, с красной…
Любая женщина здесь выглядит прекрасной
в эскорте воинов, столь мужественно-смелых

вкупе с кокардами, с нитями аксельбантов;
в форме, расшитой галунами золотыми;
со сталью кортиков у поясов; словно влитые,
погоны на плечах – немало, знать, талантов

у модельеров есть известных и стилистов,
что превратили в офицерскую элиту
живые манекены – и в девушек свиту,
столь очарованных надёжностью артистов!

А ведь они, увы, всего лишь просто люди:
в них мистики нет колдовской и Тантры нет;
их устремленья душ не излучают свет,
что преподносит яблоком, с каймой на блюде,

из мрака тьмы Хищник, невидимо смотрящий
за спинами эскорта девичьих фигурок
(да убоится басурман иль нехристь-турок
времён Очакова, иль кто-то настоящий…) —

Богине-Анне, в её греческой тунике,
что выглядит сейчас столь выигрышно рядом
с моряка формой, – вместе с розой, —
как нарядом,
тот, кто хранит молчанье гробовое в крике

беззвучном от того, что сам, увы, не может
локтем своим Анны груди слегка коснуться,
заставив сердце птицей счастья встрепенуться…
Зверя столь человеческая ревность гложет

к тем самозванцам – офицерам в форме флотской,
что предложили женским пальчикам свой локоть?
Рыком блеснул по клыкам пасти лапы коготь,
изрезав в кровь желание похоти плотской:

«Не выбрать мне из двух зол меньшее – как быть:
вздыбленной шерстью обернуть прикосновенье
Аннушки ножек… иль признать злобы решенье:
за Анной с Юлией зрачками сумрак вскрыть;

прицелом лазерным все цели обозначить;
с запахом Анны ожиданьем смерти слиться,
чтобы никто не смел и взглядом ошибиться,
Анны покой-уют решив переиначить

в дань удовольствий хамских как в предоставленье
себе, любимому, потехи – ужас видеть
в девичьих взорах… но кто вздумает обидеть,
собственное представив – в миг! – уничтоженье?»