Игорь Чубанов - Рукописи Волкодлака – 2. Часть вторая

Узор сиянием металла цвета солнца
форму украсил, обрамляя содержанье:
винтажность, аромата затаив дыханье
от роз пурпурных, оформлением оконца

решила стать – для Волкодлака-Зверя взгляда, —
былинно-русского, как терема из сказки,
чтоб роз пурпурность задышала без опаски
средь искр-звёзд и листьев в зелени наряда:

«Взор Хищника теперь не к нам, цветам, прильнул!
И, слава богу: страха вдоволь уж наелись;
ужаса смертного от взгляда натерпелись!
Кстати, о чем там молвит Тантры Вельзевул?»

Волнами льются линии волос прически,
тёмными прядями на плечи ниспадая…
будто оправа, драгоценность обнимая,
самой себе предназначает шарм неброский,

чтобы явить всем прочим величавость лика,
вкус женственности, как и утончённость тайны,
сокрытой в Анне! Как природа многолика,
остановившая на ней выбор случайный,

чтобы всю прелесть красоты женской явить
взору мужскому, с вожделением самца —
своё потомство дать: до иль после венца!
А говорят ещё: «С лица воду не пить…»

Золота нить, цепочкой фото оформляя,
снимок украсила винтажным уголком,
где среди роз тот скрылся, кто им не знаком;
и зашептались розы, недоумевая…

с бутонами слов обменявшись ароматом
о том, что шёпот Зверя, в витки превращая
рифму для Ангела «ромашкового рая»,
так осветил девичий лик сиянья златом,

но тотчас замерли, ужасом застывая…
чувствуя, как взглядом вливает в лепестки
Хищник и счастья горечь и сладость тоски,
холодом строк горячность мыслей остужая:

«Доступность Анны, женщины простой-земной,
легко принять тому, кто избран только ею…
а я всё Недотрогою живу-болею:
так прикоснуться хочется – хоть плачь, хоть вой!

Чем можно Недотроги взгляд завоевать?
Кому-то слишком уж легко её обидеть,
а Волкодлака-Зверя можно ненавидеть
так, что меж строк стихов души не замечать?»

Звук слов заставил розы болью встрепенуться,
чтоб ото льда зимы смогли в лето вернуться:
«Над судьбой Оборотня впору усмехнуться…
всем Анны тела – но не мне – дано коснуться?»

– Зря, Анна, ты со мной так плохо поступила,
от Зверя скрыв рожденье дочери твоей!
Тантра моя твои болезни излечила?
Или не верить должен я Тантре своей —

тому, что мозг твоими мыслями твердил,
мол, теперь Анна женской хворью не болеет;
и менструальный цикл более не смеет
так болью тело напрягать изо всех сил!

А я ведь, Анна, знал все те твои болезни
ещё тогда, когда дружили мы людьми…
Что, «тараканы» из моей башки полезли?
Мыслями снова загонять их, как плетьми,

в вольер иль в хлев-сарай – отарой или стадом,
вновь закрывая череп Зверя на засовы?
Так возражать начнут «бараны» иль «коровы»,
окидывая Хищника недобрым взглядом,

дескать, хозяин, накормить ты нас забыл!
Кстати, не знаешь, «тараканов женских» чем
женщины потчуют… иль то – одна из тем,
о коих знать не должен умный и дебил?

Я не могу не верить в мысленный обмен
между семейной Анной и мной, Волкодлаком:
ведь одарил Ангел зачем-то меня знаком,
созвездье Рака Козерогом забрав в плен!

И почему теперь мне Зверя мозг внушает,
мол, роды Аннушки прошли быстро-легко —
у «первородки старой» так ведь не бывает?
– Вкусней не стало, Ань, грудное молоко?

Я эйфорией энергетики вливаю
Тантру в тебя… а, значит, дочь также кормлю!
Встречаешь, Ань, истерикой мужа зарю
или твоим покоем дочь я усыпляю?

Ты зря так, Анна, поступила с Волкодлаком:
я не желал и не желаю всем вам зла!»
Лишь сожаленьем в Хищника печаль вошла:
вдруг Анны страх сменится мстительности знаком?

– А ты представила бы, Ань, любви картину:
прикосновения клыков кожу ласкают;
тантры мурашками в тело сладость вливают,
дочке даря – мамой – экстаза половину!

Всю обнаженную беременность твою —
с мига зачатия до чуда появленья —
ты ощущала бы мои прикосновенья,
толчками дочери встретив закат-зарю

каждой ночи и дня; рассветы провожая
кормящей мамой из «ромашкового рая»;
веленьям-требованьям дочери внимая,
счастьем тантрическим малышку усыпляя!

Даже вдали от Волкодлака всегда знала
Анна, что дочь её – давно уже моя…
Я говорю слова, вопроса не тая:
«Зачем ты, Ань, дочь от меня скрывала?»

Стеблей винтажность,
и – в бутонах, – цвет сапфира,
застывший искорками на гранях кристаллов,
узорчатостью серебра, как пением хоралов
церковность славит свой уклад для всего мира,

так же стремится приукрасить фото Анны,
которую уже целует солнца блик —
там, в отражении воды, Зверь прячет лик…
и лучше всё исполнить так, чтоб не обманны

для Волкодлака оказались уверенья
солнца лучей, что будет рада поцелую
девичья юность… Жаль, слова «Ань, я тоскую»
остались только звуками стихотворенья;

и строк витиеватость навсегда вошла
в фантазию изысканности ювелирной,
чтобы известность Аннушки стала всемирной,
если уж сущность Хищника их привнесла

орнаментальностью в созвучия металла,
воспев кузнечной ковки звон как музыкальность,
и в унисон хоральный слов влилась тональность,
чтобы душа девичья смысл тоски впитала:

«Склониться бы незримо пред душою милой,
лицом уткнуться в Аннушки чужой колени…
Кто Анну так же, как и я, ещё оценит,
с отказом для меня не став даже постылой,

не говоря уже о том, что должен Зверь
теперь маниакально всех возненавидеть,
чтобы считать правом своим – Анну обидеть,
и правдой ревности ломать квартиры дверь?

Ласкать любимую фигурку Зверя взглядом
и наслаждаться телом, за ткани нарядом,
от счастья близости с сердечком обомлев,
хотелось бы! Жаль, это лишь мечты напев…»