Наталья Белинская - Светотень. Проза и стихи разных лет

– Как расстались? – подалась вперед Ольга. – Ты мне не говорила!

– Да как-то к слову не пришлось, – пожала плечами Тала. – И потом, было бы что-то хорошее – сказала бы, а неприятностей у тебя и самой хватает.

Женщина все-таки включила лампу, и резкий электрический свет, перекрыв неопределенный дневной, как бы подчеркнул, что пора взглянуть на факты трезво.

– Но почему? Когда? – Вопросы теснились у Оли на языке, но вырвалось самое главное: – Старый козел!

– Да, немолодой, – кивнула ее подруга. – Они прожили десять лет, ему, по-моему, семьдесят стукнуло, когда он ушел. Причем к даме, которая была не просто гораздо старше моей сестры, но к такой… очень громкой, властной, скандальной, стервозной, – в общем, Танечка с точностью до наоборот. Израиль – маленькая страна. Сразу нашлись общие знакомые, которые много чего интересного о новой пассии рассказали. Кстати, с ней он совсем недолго выдержал.

Очки грозили свалиться с Олиного носика, но она уже не обращала внимания на такие мелочи.

– Так что, просто пришел и сказал: «Я ухожу?».

– Всё получилось гораздо хуже. – Тала засмотрелась в окно, в которое с нудной настойчивостью стучался мелкий, серый, скучный, но очень упорный дождь. – У Аркадича какие-то деньги были, он выделял свою долю на оплату квартиры, а остальное тратил на себя: экскурсии, поездки, отдых на море… А Тане все время приходилось работать, она ведь и детям старалась помочь, потому что они тогда как раз квартиры купили, машины, своих детей родили, а зарабатывали еще немного. Ездить с ним она не могла, но ему не препятствовала. И вот, когда Аркадич очередной раз отдыхал на море якобы «со знакомыми», его новая пассия взяла и с его мобильника Танюше позвонила. Как бы нечаянно нажала на прямой вызов, причем они в это время в постели были. У сестры слух хороший, она сначала

аллокала, потом прислушалась… Дальше можно было уже ничего не объяснять, хотя он потом перезвонил и пытался говорить, что она все неправильно поняла. Но номер не прошел, и гад заявил, что, раз уж Таня все знает, он уходит к своей престарелой страсти. Вот и пойми – почему… А ты говоришь – возраст…

И женщины, задумавшись, замолчали.

– Как ты удачно приехала! – радовалась Татьяна, привычным жестом смахивая со лба пушистые пепельные прядки. – Рош-а-шана и выходные подряд, четыре дня! Будем сидеть и разговаривать, гулять и разговаривать, в гости ездить…

– И разговаривать! – засмеялась Тала.

Первая суматоха встречи уже прошла, и теперь они сидели на балконе, на уютном двухместном диванчике, за журнальным столиком, уставленном фруктами, соками, минеральной водой, легким местным вином и разнообразными вкусностями, от рахат-лукума, покрытого инеем сахарной пудры снаружи и медово-золотистого на изломе, с вкраплениями цукатов, как мушек в янтаре, благоухающего лимоном и розами, до зефира – воздушного, невесомого и круглого, как и полагается в застолье на Рош-а-шана, еврейский новый год: чем больше круглого на столе, тем лучше. Тут же стояли и блюдечки с медом, в который, по традиции, нужно обмакивать дольки яблок, чтобы год был «хорошим и сладким». К вечеру палящий зной спал, на крыльях сумерек прилетел сентябрьский ветерок, и лучшее место для беседы соскучившихся друг по другу сестер трудно было найти.

– Кстати, о гостях, – вспомнила Татьяна. – Тут на днях Аркадич собирался явиться. На Украину ездил, какие-то подарки мне привез. Хочет отдать. Но я сказала, что буду очень занята. Надеюсь, ты не слишком горела желанием с ним повидаться?

– Вообще-то горела, – нахмурилась Тала. – У меня ведь так и не было возможности высказать ему, что я о нем думаю, а язык чешется. Хотя, вероятно, и к лучшему: я знаю, что ты бы переживала. А как у него вообще совести хватает сюда напрашиваться?

Или вернуться хочет?

– Не знаю… – Татьяна отвернулась, ища что-то на столе, а потом придвинула к сестре блюдо с виноградом и персиками, стоявшее и так на самом виду. – Не имеет значения. Он никогда этого не предложит, а если и предложит, я не соглашусь.

– Танюша, почему? – осторожно спросила Тала. – Ты ведь говорила, что он постоянно звонит, мурлычет ангельским голосом, всеми твоими делами интересуется, помощь предлагает…

Открытое круглое лицо Тани, с высокими скулами, курносым носом и изящным подбородком, стало замкнутым; резче обозначились две параллельные морщинки между широкими темными бровями.

– Я много думала о том, почему он ушел. Ты меня знаешь: я всегда ищу причину в себе. А кто ищет, тот, конечно, найдет. Ну, со мной понятно, я все равно иначе не могла. А вот одно из обстоятельств, которые имели для него большое значение, я понимаю хорошо. – И, отвечая на вопросительный взгляд сестры, продолжала: – Я тебе рассказывала: когда я его увидела впервые на улице – мы шли в одну сторону и еще не знали, что будем учиться вместе, – он был похож на потрепанного, но не сдавшегося волка-одиночку. Со временем это впечатление потускнело, он одомашнился, отъелся, стал выглядеть довольным и сытым, и у меня даже появилась мысль, что, может, то был не волк, а большая потерявшаяся собака… Но нет. Оказалось, что не собака точно. Скорее, лощеный кот, который всегда гуляет сам по себе и подстраивает окружающий мир под свои желания.

– Скорее, старый кобель, – проворчала себе под нос возмущенная Тала, но Татьяна пропустила эту реплику мимо ушей.

– Так вот, его очень тяготила необходимость жить на съемных квартирах, не говоря уж о том, что это достаточно дорого. К концу нашего совместного существования подрабатывать он совсем не хотел, и я сама уговаривала его не перетруждаться: как же, у Лёньчика был инфаркт, его надо беречь! Тем более что денег у него на то время было вполне достаточно: он начал ежемесячно получать компенсацию из Германии…

– Это за что? – холодным тоном поинтересовалась Тала. – Ему во время войны года три-четыре было. С горшком на фронт убежал?

– Он жил с матерью на оккупированной территории и поэтому считается жертвой фашизма. Но я сейчас не об этом. Лёньчик несколько раз заговаривал со мной о том, что хорошо бы получить социальное жилье, но, как ты понимаешь, мне это даже сейчас не светит, потому что его пенсионерам дают, а тогда и речи не было. На мои вопросы, как он себе это представляет, он говорил, что рассуждает теоретически. Но теория быстро превратилась в практику. Уже уходя, он сообщил мне, что получил-таки однокомнатную квартиру как льготник. Платить за нее нужно чисто номинально, дается она пожизненно. Таким образом, он убивал двух зайцев сразу: не нужно было больше переезжать и от кого-то зависеть, и при этом экономилась большая сумма на квартплате и коммунальных услугах. Но, как ты помнишь, мы жили тогда в Тель-Авиве, где в очереди на такое жилье нужно было стоять минимум лет десять. Поэтому он сделал еще один ход конем: согласился переехать в какую-то дыру на самом севере страны, где очереди не было, но именно в том городке обитала его новая пассия. Удобно: хотел – жил у нее, ссорились – уходил к себе. Правда, они расстались несколько лет назад, но для него это выразилось только в том, что он свои чемоданы окончательно сосредоточил в одном месте – в своей новой квартире. Он теперь живет действительно так, как, наверное, мечтал всегда, и этот образ жизни ни на что не променяет. Я понимаю, чего бы он хотел: бывать у меня наездами, как на курорте, а потом, как только надоест, возвращаться к себе. Но ты знаешь: у меня пунктик – семья, то есть забота друг о друге, надежность, тепло… Уверенность в том, что тебя никогда не предадут. Я ведь и влюбилась в Лёньчика окончательно после одной его фразы: «Я хочу жить с тобой, любить тебя, заботиться о тебе»… И взгляд, как у нашего папы был: одновременно бесшабашный и сосредоточенный, твердый. И ладонь – теплая, сухая, очень сильная, прикасающаяся так бережно… Ни один мужчина никогда не говорил, что хочет обо мне заботиться. Это моя несбывшаяся мечта. Наверное, уже и не сбудется. Но если выбирать из двух зол, то лучше одной, чем с таким… визитером.