Александр Холин - Распятый дервиш

Она за снежной белою стеной,
она за тихо гаснущей лампадой,
она за волчьим воем под луной
укрылась от меня.
Наверно, надо
мне было удержать её…
но как?
Тревожным жестом,
словом
или взглядом?
И чародейский круг, и соломонов знак исходят криком:
– Надо было!
Надо!
Не запевает кУмару [1] Кумара – песня ведьм. она,
не ищет тирличА [2] Тирлич-трава – растёт на Лысой горе близ Киева. Собирают её колдуны и ведьмы в ночь на Ивана Купала. под новолунье.
Сказала лишь:
– Тебе я не жена
и не хочу, как прежде, быть колдуньей.
И жёлтым глазом – глазом горбуна,

украденным у осени в похмелье,
холодный полдень смотрит.
А она –
монахиня в своей постылой келье.

Пойду гулять во фраке по дворам
с улыбкой безнадёжного изгоя,
лишая осень смысла и покоя,
совсем не «мудренея» по утрам.
Ах, где вы, где вы, бесшабашные мои,
дождём отполированные крыши?
Я среди вас пока ещё не лишний,
но здесь уже не свищут соловьи.
Но здесь уже нет шелеста листвы,
и паучок сгоревшею листвою
не пролетит в октябрь из непокоя
изгоем, пострадавшим от молвы.

Первый снег, как древняя былина,
пыль веков с небесного шатра.
И лежалый запах нафталина
наполняет улицы с утра.
И, стесняясь древнего разгула,
словно замарашка-сирота,
во дворе тихонько промелькнула
тень окоченевшего листа.

Мне пишется нынче, да всё не о том:
хвостом задевает сквозняк по щеке,
листом уплывает октябрь по реке
и пусто, как в пустоши, в доме пустом.

А хочется, в общем-то, знать не о том,
что было когда-то, что будет потом.
А хочется помнить твой голос и взгляд,
и слушать, и слышать:
октябрь,
листопад…

Мне пишется нынче, да всё не про то:
остался в безвременьи цирк шапито,
а лес примерял золотое пальто,
да так и остался нигде и никто.

А хочется, в общем-то, знать не о том,
что было когда-то, что будет потом.
А хочется помнить твой голос и взгляд,
и слушать, и слышать:
октябрь,
листопад…

Мне пишется нынче, да как-то не так:
охотник по следу пускает собак,
а море, пропав в поднебесной черте,
сливается с небом в своей чистоте.

А хочется, в общем-то, знать не о том,
что было когда-то, что будет потом.
А хочется помнить твой голос и взгляд,
и слушать, и слышать:
октябрь,
листопад…

И странно мне было слышать,
и страшно мне было слушать:
сквозь щели в железных крышах
струились в пространство души
бездомных,
безумных,
грешных,
юродивых и пропоиц.
Под взглядами звёзд нездешних
оцепенел мегаполис
и вместе со мною слушал,
и слышал: уходят люди
туда, где им станет лучше
и где суеты не будет.
А здесь, в опустевшем доме,
провалится пол и крыша.
Но те, что ушли, всё помнят
и слушают нас,
и слышат.

Море падает с потолка
и рука вся в ажурной пене
разбивает на сто мгновений
тело моря. И губ слегка
вдруг коснулось его дыханье,
как прощанье и как признанье:
– Знай, кончина моя легка.
Что же я ошалело жду,
будто море из мести в жгут
скрутит тело моё?..

Эхо изображенья за
горизонтом добра и зла,
за горизонтом зеркала,
где фениксова зола
рожицы корчит и смотрит на
меня, как на эквивалент нуля.
По ту сторону зеркала зна –
ют: меня не примет земля;
по эту – небо не примет,
поскольку огня
не любят на небесах.
Страх заползает за шиворот:
снова бродить в темноте,
чтобы увидеть те
потусторонние отраженья,
эхо которых – я сам?

Перестану бродить по дорогам
и глядеть на ромашки в ресницах,
потому что потеряно много,
а потерянное не приснится
даже в стоге пахучего сена,
что закатной окрашено кровью.
Что же было?
Любовь и измена.
Что же будет?
Измена с любовью.
Вот и я изменяю дорогам,
но люблю их по-прежнему нежно.
Жизнь потеряна – это не много,
если в Боге Любовь неизбежна.

Я пел её. Я пел о ней
во время взлётов и уныний,
безумный маленький Орфей
в огромной гибельной пустыне.
Мы все живём полушутя.
Как ни крути, но так бывает:
любая мать, родив дитя,
его же к смерти обрекает.
Ах, первородный этот грех –
любовь к ушедшему.
И ныне
пою её – богиню всех
в огромной гибельной пустыне.

Остынет мир в объятьях сна,
и вот она, легка, капризна,
идёт как счастье, как весна,
как возрождение к новой жизни.

Живёт ли злоба на Руси? –
пойди, спроси у населенья.
И плач безумия:
«Спаси!
Спаси, Господь от преступленья!»
Чего кричать?
О чём просить?
И так всё ясно в царстве мёртвых.
Но ничего не изменить
в рисунках, ластиками стёртых.
Протёртой ягоды в стакан
насыпь и пей лесную силу.
Танцуй за золото Канкан
и в золотом гробу – в могилу.
Быть может, в этом наша суть:
жить, продаваясь от рожденья?
А всё ж неплохо бы взглянуть
на прошлый путь без сожаленья.
Но злоба, крики или ор
народ сражают, словно вирус.
И без разбору – приговор,
народ на этой злобе вырос.
Никто не мыслит о любви,
и милосердие не в моде.
И злоба, злоба на крови –
противовесом всей природе.
Отсюда жадность, подлость, страх
и возжелание насилья
дают фантазиям размах,
как бесовским стремленьям крылья.
У Богородицы спроси,
сложив молитвенно ладони:
«Живёт ли злоба на Руси?»
Но вряд ли это кто-то понял.

Перестану рассказывать сказки.
Да кому они нынче нужны?
Проходимцы снуют без опаски
по огромному рынку страны.
Сметены не уставы – устои.
И опять по голодной Руси
побредут богомольцы, изгои,
восклицая:
– Помилуй! Спаси!
Исчезая в пыли долгостроя
мой собрат – не услышанный бард –
скажет:
– Если чего-нибудь стоишь,
не забудь про бойцовский азарт.
Оборванцы в столицу – за правдой.
Ну а я – из Москвы, как дервИш,
отдышаться от смут и парадов,
поблевать на российскую тишь.
Драться?
Бить?
Это дело простое
и пустое – скажу наперед.
Если всё же чего-нибудь стою,
то меня не забудет народ.