Александр Холин - Распятый дервиш

По улицам белым, по улицам сонным
бредут одинокие липы, сутулясь,
навстречу январским полунощным звонам.
И негде укрыться в безлюдности улиц
от белой неоновой стражи порядка.
И жадные хищные плети ознобов
сдирают кору, словно с девушек платья.
Струятся позёмки пушистые прядки,
крепчают холодного неба объятья.
Но где же рассвет до привычного серый?
И кажется: прячется рядом разгадка
любви и жестокости, страха и веры.

Рим конца и Рим начала,
где история без дна,
где потомки Марциала
бродят в поисках вина.
Где любой правитель – Август,
где любой мыслитель – шут,
где, конечно, я прославлюсь,
если раньше не сожгут
или на кол не посадят,
иль кнутом не засекут.
Здесь словами знатно гадят:
реки чёрные текут
с языков,
газет,
плакатов,
в блеске улиц и витрин.
Рим дельцов, поэтов, катов –
я твой раб и господин!

Мы живём, ожидая кончины,
выбрав ноту на множестве клавиш.
Умереть – не простая причина, –
как уйдёшь ты и что оставляешь?
Вспоминая о прожитой жизни,
не забудь, ничего не воротишь.
Время также чумно и капризно,
пулей срежет, как птицу на взлёте.
Лишь в полёте пути к воскрешенью,
да ещё не пропитая совесть.
И готовится к самосожженью
про Содом современная повесть.
Чьи-то мутные сполохи мысли,
всякий лезет в «гуру» и «махатмы».
Не покаявшись, люди прокисли
в склочных сварах за золото жатвы.
Словотворчество ныне не в моде.
А зачем, если мат узаконен?
Люди! Люди! Вернитесь к природе
и послушайте стон колоколен.
Знамя в виде петли на осине,
но Госдума почти не картавит.
Верю я, нас Господь не покинет,
только бесы по-прежнему правят.

Я ищу свой философский камень
в категории совсем не философской.
Сам себе Иуда, Фауст, Каин.
Сам себе Калигула московский.
Сам себе убийца и спаситель,
я мечусь меж небом и землёю.
Где ж моя священная обитель,
где шаги с немилой к аналою.
Лить слова на ветер – что за дело?
Не достойно плакаться мужчине.
Но окошко в зиму запотело –
старый век готовится к кончине.
А вокруг пиры и карнавалы,
а вокруг улыбчивые маски.
И с трибун лепечут зазывалы,
в диаграммы тыкая указки.
И никто из них мне не ответит
почему с немилым к аналою
прошагала Русь?
А месяц светит
погребальной свечкой надо мною.

Я возник из тела Горгоны,
словно ангел, крылат и светел.
Я проник в этот мир бездонный,
как в поля проникает ветер.
Я на грани и тьмы, и света
вечность в клочья разбил копытом.
И живу я в мечте поэта
как примета
и как молитва.
Я приду, как стихия света.
Я приду, словно тьмы стихия,
если ты подружился с ветром,
если мучает ностальгия.
И тогда приготовься к бою,
потому что вместо иконы
ты увидишь перед собою
ослепительный взгляд Горгоны!

Кленовый лист – моё спасенье
и избавление от пут,
и от Христа благословенье.
Пусть про него поэты лгут.
Кленовый лист – закладка в книге
и на причёску – жёлтый бант.
Для пьяной осени – вериги,
а для кокетки – милый франт.
Бежит строка стихотворенья,
а лист летит, летит, летит
до слепоты, до одуренья,
но вдруг стена, но вдруг гранит!
И разбиваются надежды,
и прекращается полёт,
и зависанье где-то между
стандартных рамок и невзгод.
Полёт – планеты воскрешенье
и цель прожитого пути.
Полёт – Христа благословенье
и, если можешь, так лети…

Бард покинул наш бардак
оброня аккорд последний,
словно выстраданный знак
и поклон перед обедней.
Разрешили мёртвым петь,
перекрикивать друг друга.
Он ушёл.
И ветер туго
струны скручивает в плеть.
Лепетать о нём теперь?! –
это многим по карману –
то ли сдуру, то ли спьяну,
мол, потеря из потерь!
Бард живёт всегда не так
бесконечно с быдлом споря,
проходя от горя к горю
Богом проклятый барак.
А теперь взахлёб, запоем
мы о нём то в плач, то в пляс.
Нет, не бард ушёл изгоем –
он изгнал из жизни нас.

Мне страшно слышать мёртвые слова
едва на свет успевшие родиться.
Как птица в ловчей сети будет биться
поэт, упавший в мёртвые слова.
Мне страшно от раздвоенности лиц
и от грехов, ведущих к отупенью.
Не пойманных, но уже подбитых птиц
напомнили мне люди на мгновенье.
Основа для рассказа не нова:
канва из слов, приведшая на плаху,
но каждое – неповторимый яхонт –
алхимия поэзии жива.

Забавна мысль, что время лечит боль.
Тогда зачем на скользких поворотах
чумных эпох играть чужую роль
с чужой улыбкой на весёлых нотах?
Царапина на царском хрустале –
веками не зализанная рана.
И тезисы безумного шамана
с апреля держать землю в кабале.
А время, как на струнах, на рубцах
играет хроматические гаммы,
возводит удивительные храмы
и дремлет в заколдованных дворцах.
Забавна мысль, что время лечит боль, –
она с годами всё-таки острее.
Стареет мир, которым правит голь,
и новый бард болтается на рее.

Как горестно терять мечты, надежды
и чистый незамусоренный ум,
и шить себе красивые одежды
из долгих неисследованных дум.
На шум воды, пролившейся из крана,
и россыпь крошек в кухне у стола,
как правило, сбегутся тараканы.
Зачем их только мама родила?
Зола из снега, соли и заботы
кучкуется по улицам Москвы.
Эй, человек!
Куда ты?
Где ты?
Кто ты?
К чему твои стеклянные мосты
пересекают небо под углами
эвклидовых никчёмных теорем?
У полночи глаза горят углями,
но след от уплывающих трирем
на звёздном небе всё же остаётся.
Опять из крана капает вода,
опять земля по космосу несётся
в счастливое земное никуда.
Сознание, раздвоенное между:
где року – роково,
судьбинное – судьбе.
Как сладостно терять мечты, надежды
и задавать вопросы…
Не себе!

Смотрю на рабство в оккупации
и на потоки мутной лжи,
но жду, что белая акация
весны подарит миражи.
Так мало стало человечности,
лишь было б с кем поговорить,
и на скрижалях бесконечности
бутылку водки раздавить.
Уйдёшь и ты, моя избранница,
за синей птицей в небеса,
а меж дождями время тянется
и херувимов голоса.
Придёт несбывшееся, вечное,
в ногах свернётся, словно кот.
Чумной любовью искалечен я,
но брови чёрные вразлёт!
Волшебный взгляд с зелёным привкусом.
Тебе я верю, веришь ты,
а мы зароем клад под фикусом
из слёз, надежды и мечты.
Наш президент, воруя, кается;
народ, как водится, шумит.
Ничто в природе не меняется,
песком становится гранит.