Андрей Урбанович - Засмотрелся на время… Книга стихов

И истекая звуком, медь
парит и ослепляет звонко,
ей сладко, кажется, гореть,
бежать по улице ребёнком,

заглядывать под каждый лист
и в лица проходящих мимо,
ровняя мудрость и каприз
во времени непостижимом.

В те века я презрел многосложность,
вопросительный знак гнутых спин,
капельдинеров мятые рожи
и гусиную кожу графинь.

Я был ярым повесой и шпагой
не владел, а, скорее, играл,
да ещё слыл искуснейшим магом
и носил философский кристалл.

А однажды, вернувшись с Востока,
стрижен коротко, как бедуин,
приучил короля к листья коки
и показывал жёлтый графин,

в коем прятался, по увереньям,
джин персидский – могучий вулкан.
Я поставил весь двор на колени,
напугал пять враждующих стран…

И покуда жевал листья коки
самодержец, как бык племенной,
королева, последней кокоткой,
кувыркалась на ложе со мной.

В эти дни я забыл осторожность,
и вельможи при утреннем сне
в меня втиснули шпагу, как в ножны —
плату взяли по полной цене.

Идущий на встречу Летящей стреле,
вдоль красного поля, по шаткой земле,

что ищет, преследует сердце твоё,
поймёшь ты, когда тетива пропоёт.

Поймёшь, что вещала лесная свирель…
Шаг верен и лёгок. Стрела – твоя цель
Стрела твоё сердце, ему суждено
с Летящей стрелою сплотиться в одно,

она не отдаст тебя грязной петле!
Идущий навстречу Летящей стреле.

Она вошла… Теплом её дыханья
(так греют руки) пробудился дом,
и, ощутив своё существованье
под неуклюже брошенным плащом,

вздохнуло кресло. Время потерялось,
как лопасти в вращениях винта,
и медленно пружиною сжималась
готовая вернуться пустота.

Поверил теперь или нет?
Становится время дороже
лишь только с течением лет,
и ценишь упрямей и строже
удачи в течениях бед.

Несомый потоками рек
оценит сухую рубаху,
а счастье прожить долгий век —
поймёт обречённый на плаху,
а сон – не смыкающий век.

И вспомнишь забытых друзей
в промозглом, промёрзшем вокзале,
и встретившись с тенью своей,
восполнишь их облик в деталях
под грохот железных путей.

Вот так обретают свой вес
водою набухшие вёсла —
и трудно, и больно, но в срез
течения учат ремёслам
на стыке земли и небес.

Увидел теперь или нет,
что поступь становится строгой
лишь только с течением лет.
Всё реже клянёшься ты Богом,
но чаще выходишь на свет

и веришь, что всякий узор
поймёшь и оценишь наверно,
но знаешь, чем цепче твой взор,
тем реже берёт он на веру —
потоки меняют свой сор.

А хочется просто смотреть
и плыть по пространству лучами,
но утром вдруг радиосеть
поймает тебя новостями,
и страшно уже не успеть…

это безотчётный отказ,
оживает в теле шаман,
и глядит испуганно глаз
в океан потерянных стран,

это непрерывность и рост,
и закономерность волны,
отражают капельки рос
наводненье полной луны,

и струится тёплая мгла —
вьётся беспредельности вязь,
и тончайшей грусти игла
обретает странную власть…

И сдаёшься. Кутаясь в плед,
постигаешь пластику змей,
но выводит взгляд силуэт
в плоскости безмолвных дверей.

Не выжить жажду – просто жить
смешно ль… нелепо… мудро…
Вчерашний сор не ворошить,
не ворожить на утро,

но как родившийся едва
вдыхать сей мир и слушать,
учиться заново словам,
забыть, как ужас сушит.

Читать и в пропасть между строк,
и в бездну многоточий
уметь упасть. А в оный срок,
однажды… между прочим

встав из-за старого стола,
чтоб дня вдохнуть остаток,
почувствовать, как два крыла
восходят от лопаток.

Свет дня рождает близорукость,
уста устанут говорить,
и тело, потеряв упругость,
обмякнет в вареве зори.

Днём видишь не людей – проблемы
и формы видишь, но не суть.
А в полночь входит Бог и Демон
в твою распахнутую грудь.

Вплетается тайна иная,
сравнимая с миром стихий,
и вот ты уже понимаешь
весь сговор земли и реки.

О, это врождённое свойство,
и всё ж неестественный дар —
лететь, ощущая геройство,
на свет разрушающих чар.

Отторгнуто право на робость —
не просьба звучит, а приказ,
и, выскользнув, падает в пропасть
так долго искомый алмаз.

От плит шоколада,
до мраморных плиток —
и лёгкой прохладой
нам выплавит свиток

в развале проталин
инерция света,
распадом спектральным
сбежавшего лета.

Один в поле волен
вершить, что придётся —
заплакать от боли,
обжечь белым солнцем —

служители плоти
и воины духа
свободны в охоте
и выборе пуха.

А девы наденут
наряды из ситца,
и мягкие тени
окрасят их лица,

и юноши в полночь
войдут в их покои
и даже не вспомнят,
что там за рекою…

А там за рекою,
за млечным потоком
скучает изгоем
Творец синеокий,

глядится в картину
забытую будто —
Он кисть отодвинул
и ждёт Абсолюта.

Вращает солнце колесо,
проходит старая с косой,
а некий Странник золотой
глядит, как ветер рвёт листву.
Он не отшельник, не святой,
он – просто есть, его зовут

по имени, по именам,
он многолик, и странно нам,
что мы его не узнаём,
когда является он вдруг
и просит комнату внаём,
мы реагируем на звук

его шагов и слов, что в том?..
Ведь мы его не узнаём,
когда садясь за общий стол
ломаем хлеб и пьём вино,
и видим – это он пришёл,
но не узнаем всё равно,

зачем явился он в наш дом,
куда отправится потом…
Нам не взойти в его костёр,
и не пройти его тропой,
ведь никого он до сих пор
не брал в попутчики с собой.