Владимир Лузгин - Алфавит грешника. Часть 1. Женщина, тюрьма и воля

Дальше – куст алычи да айва
Под колючим присмотром кизила,
Да чужая, по пояс, трава
Чьё-то поле заполонила.

Выше – старый, разбитый аул.
Улиц абрисы видятся еле,
Будто иблис крылами махнул,
И Ермолова трубы запели.

Но беспечно, как пьяный лезгин,
Что в кровавых набегах успешен,
Пляшет ветер, прорвавшись с равнин,
Между каменных мшистых проплешин.

А над всем этим смутно видны
Ледники дагестанского плато
В окружении голубизны
Бездны неба без точки возврата.

Забывшись или голося,
Прости меня за всё и вся.
Но сделай так, как я хочу –
Прижмись к холодному плечу.

В минуту горькую, в которую
Ещё рассудок не погас,
Не добивайся помощь скорую,
Добро – приедет через час.

В канун веселья года нового,
Когда гримасой скошен рот,
Врача не трогай участкового –
Лишь после праздников придёт.

Ни близким и ни дальним родичам
Не сообщай, что может быть,
Ведь из таёжного урочища
Им за неделю не прибыть.

Ну, а тем более случайные,
Меня не знавшие совсем,
Чины и службы чрезвычайные –
У них своих полно проблем.

Ведь не за стол – на место лобное
Спешу, теряя пульс и вдох,
Когда случается подобное,
Помочь бессилен даже бог.

Пойми одно: ведь только ты
Вольна вернуть из темноты.
Прижмись к холодному плечу.
А если нет – зажги свечу.

Задумано ловко неведомой силой,
Узнать бы подробней, какою, хотя,
Кому это знание жизнь удлинило,
Признав и заслугою важной зачтя.

У времени выбор предельно короткий,
И тем он обиднее для мужика,
Когда всего вдоволь за вычетом водки,
Которой всегда не хватает глотка.

Последнего, самого нужного телу,
А может душе, кто их в этом поймёт.
Так не пожалей мне в стекле запотелом
Сто грамм под с зернистой икрой бутерброд.

Заедали мы хлебом с луком
Водку горькую, как вина,
Да с попутчиком одноруким
Откровенничали спьяна.

Он в чеченские войны – в обе,
Отличился не раз, потому
Загудел в полинявшей робе
По этапу на Колыму.

Впрочем, в лагере не терялся,
У хозяина под рукой,
Коль помилования дождался
Ради преданности такой.

После зоны был влёт устроен
Меж подобных крутых ребят,
Знающих, что они герои,
И не знающих, что творят.

Ну, а те, пусть в него стреляли
Под Аргуном и Ведено,
Компаньонами в деле стали,
Если дело у них одно.

С видом тёртого полутяжа,
С шеей бычьей величины
Он обслуживал с ними даже
Категории «А» чины.

И под песню про грады в поле,
За распятых мальчишек встав,
Кровь чужую по личной воле
Лил у Марьенки и Витав.

Окропив и своей немало
Чернозёма и простыней,
Он, заштопанный как попало,
Едет к матери, жить при ней.

Ни семьи и не счёта в банке,
Без руки, но с двойным свищом.
И приняв по последней банке,
Мы уснули. А что ещё.

Закат, уменьшаясь до кромки горящей,
До ниточки блеклой, растаял, дымясь,
И лунный фонарь засигналил над чащей,
С известными лицами выйдя на связь.

За ним или вместе свирепые совьи
Глазищи зажглись меж мохнатых ветвей
У полуразрушившегося зимовья
На севере крайнем Отчизны моей.

Где рос и учился подростком неловким.
Был бит и ославлен, и выжит толпой,
А дальше пошло уже без остановки,
В согласии полном с обычной судьбой.

Под взглядом которой не лёг и не сгинул
Среди чистоплюев, блаженных, блатных,
Держа, не сгибая, ни плечи, ни спину,
Когда награждали иль били под дых.

Седой. Постаревший. Уставший до боли.
Встающий не выспавшись. Верящий в сны.
Но сам, ещё сам, выбирающий роли
Из тех, что мне господом припасены.

Поэтому сердце моё, то и дело,
На родину тянет – на день или час,
Пока ещё в силе рассудок и тело,
И лунный фонарь над тайгой не погас.

Застава. Обычный, обыденный май
За гранью полярного круга.
Кому-то, с мошной – экзотический край,
А мне – место выслуги друга.

За окнами полночь, но ночь ни при чём
На море и острове оном,
Раз солнечный диск у бойца над плечом,
Как пуговка Наполеона.

И чистое небо вокруг, потому
Не скроешь ни жеста, ни взгляда,
Как это обычно в кромешную тьму
Декабрьского снегопада.

Не зря же в заброшенных концлагерях
Не тронут гвоздя нганасаны,
Ведь каждому ясно, что в этих местах
За каждым следят неустанно,

Когда по Навину над стылой землёй,
Ведя окровавленным оком,
Холодное солнце стоит день-деньской
Высоко, высоко, высоко.

Заставлю сердце я – запоминай,
Что мне открылось в сумерках белесых:
Дождь ухватился в облако, за край,
И с ним, крепясь, поплыл над стихшим лесом.

И улыбался, ясно почему –
Висела радуга над свежею отавой,
Но молния ударила ему
По пальцам, затекающим в суставах.

Обидно? Да. Так это ж не внове!
А он заплакал и, тряся струями,
Дождь побежал по скошенной траве,
Похрустывая стебельками.

Зашипело и вот, за вагоном вагон,
На Кавказ покатились железные зыбки.
Полдень, солнце, апрель и пустынный перрон:
Ни цветка, ни руки, ни слезы, ни улыбки.

Видно, диктор не смог отыскать нужных слов,
Что пора на Чечню уходить эшелонам,
И захлопнулись двери на железный засов,
Если красный сменили зелёным.

Льётся водка рекою. В разгаре бура.
Анекдоты про чукчу и Вову.
Раз такая в Отчизне настала пора,
Мы на всё без раздумий готовы.

Никого не кляня – ни властей, ни народ,
Знаем: сдадены карты – по чистой, вслепую,
И вернутся домой те, кому повезет,
И останутся жить, ни о чём не тоскуя.

А чего им: любой, вроде, сыт и здоров,
И лишен до конца бесполезных иллюзий,
Что сегодня ему до далёких краёв, –
Где в положенный срок батальоны разгрузят.

Терек буйствует там и растёт барбарис.
Ну и главное: там, директивам согласно,
Бородатые горцы с пацанами сошлись
И мешают зелёное с красным.