Константин Хайт - Угнетение

Завтра я уезжаю,
уже началась
моя последняя ночь здесь.
Я сижу и хочу спать.
Я не спал всю ночь, думая о совершенной ерунде,
не имеющий никакого касательства к моей реальной,
чайковской жизни. Я думал об Ане, об Юре, о голоде и о стихах,
я сочинял такие строки: «Я утонул в твоей любви,
как рыба – в воздухе,
вознесшаяся слишком высоко» – я думал,
что во мне проснулся поэт, я хотел
свести себя окончательно с ума, чтобы не испытывать боли расставания
больше никогда и ни с кем и ни с чем.
Я думал о главном расставании, которое мне готовит жизнь:
о расставании с жизнью, о светлом вертикальном столбике сознания
что колышется в моем теле – что и является «мной» и кому принадлежат
все «мои». Я плакал, потому что не хотел умирать.
Как ребенок: я снова переживал момент откровения,
и становился другим.
А сейчас мне страшно.
По техническим мелочам: кто будет моим соседом,
как я поведу себя среди незнакомых людей,
что делать в Санкт-Петербурге – я уже тону
в этой суете,
как рыба в воздухе…
И солнце, которое зашло – и чай, который мне заварили а я не выпил —
все это прошло мимо меня, уже стоящего на рельсах,
уже катящего свой состав по направлению к городу. Я думаю,
что будет,
если на подъезде к Питеру
я увижу ядерный гриб:
вырастающий из маленькой шоколадной коробочки словно коралловый риф в ускоренной съемке,
что будет,
если наш поезд продолжит двигаться
по направлению к моим сгоревшим родителям и друзьям, а я
буду в этом поезде, и его снесет
и все, что у меня будет – это флэшка со стихами, которую не на чем воспроизвесть.
Я был бы рад, если бы в момент, когда Питер разнесет на радиоактивный пепел,
я был здесь, и слушал истории деда о том, что пепел от сигарет
раньше сыпали в раны и они хорошо заживали.
Я уходил в лес, сжигал бревна и думал,
неужели любой огонь – разведенный то тут, то там,
от газа или от зажигалки, от бензина или от освежителя воздуха —
это часть единого Огня? А луна?
Она та же там, в Питере,
что и здесь, прощающая меня за то что я ее забываю?
Не знаю.

Отъезд.
Уже?!
В последнюю ночь я заметил, что пишу как тупые юные женщины,
и большую медведицу прямо над домом соседей напротив,
белым, который переделывают в новый фасад, утепляя
и где всегда горят зажалюзенные окна на первом этаже,
часов до двух-трех. Скоро сяду в вагон,
поздороваюсь (или нет) со своими соседями.
А вдруг они меня убьют?
Я не пишу: вдруг их убью я —
я знаю, что нет, ибо сил мне не хватает даже на то,
чтобы молча справиться с отъездом или чтобы должно его описать.
Переходит из одной строчки в другую
стержня, струи невидимая связь —
я пишу верлибр без разделения на строфы,
я пишу абзацы, разделяя ими любовь.
Я вижу любовь как колбасу между двух слоев бутерброда:
вот я – вот Чайковский – а вот между нами колбаса.
И время – вегетарианец, который ест только булку.
Ах – было бы слишком романтично!
Если бы было так. На деле же
я слабый испуганный мальчик,
боящийся ехать один.
Боящийся встречаться с людьми, которым когда-то наговорил гадости,
боящийся идти в школу и снова отвечать у доски,
боящийся что снова будет бояться писать, снова будет целыми днями тушеваться
в приступах неведомой хандры.
Пойду погуляю.

Уже погулял.
Давно.
Сижу, думаю о жизни.
Снизу смотрят телевизор.
Могу обойти огород,
посмотреть, как, где и что.
Могу покататься на велосипеде,
но не буду,
скоро уже выезжать – через два часа.
Все меньше и меньше чувств, все меньше скуки —
а без скуки и писать не хочется.
Я оставляю все это здесь —
и буду думать потом и скучать,
но сам движусь дальше.
Отпускаю…