Александр Петрушкин - Тетради 1999—2001 годов

В тишину, как в ладонь, завернувшая нас – пустота
вылетает в трубу. У рта
малосильного нет иной работы,
чем сплевать себя на пол. За тенью – моты
покидают аншлаг свой, вехи
заносятся на бумагу, как ее прорехи —
незаметны до времени, что вращенье
сократило в пещерного роя «аз отмщенье»
и кресты на Сократе и выдох «Рано…
вырезать ниже пупа глиссандо,
бегать по краю песка и травы, и смерти,
готовой отвечать на вопрос «будешь третьим?» —
рентгеном». В городе – пустота… только люди
и, как опухоль, прием бутылок – кто удит

живых, кто мертвых, но сдачи
нам всегда хватает лишь на то, что оплачем
однажды в кабаке – то ли с похмелья, то ли от скуки —
уже не кобеля, но еще не суки
в холодных беретах, с зонтами наперевес —
испившая нас вода прибавляет вес
каждому слову или это хрип крана,
укушенного под Ватерлоо. Охрана
молчанья негромче ее обертки:
малыш бежит дома – вернее, порки.

Толика хлеба и буква, и гвоздь —
Из мистерий похожа на жизнь только смерть.
Если вервь не равна и ни каждому – твердь
непохожа на тело и глину. Поверь:
пропадешь ни за что ни в какой тридесятой земле,
ни в каком языке, ни с какой из подруг:
между пальцев – как клякса – кокаиновый жгут
или шприц, или блуд – тараканинский шут…

И не выбрал бы имя – но время давно по устам,
да и дно проржавело и сгнило белье,
и весна ковыляет по стертым местам,
призывая святых на позор и на…
Все!

из змеиных волос соткавшихся глубже любви
или плеч или практики северных вууду ответа
не сказать что и значит не надо в смысле порви
на чужой алфавит ожидание черного света
только в квелой зиме ненадежен искомый вопрос
мы не справимся с кожей стальною иглою апреля
кабаки все крест накрест чтоб остальное всерьез
для отъездов улыбка и передоза для тела
а для грязи моей не сумевшей замолвить спаси
от чужих то щедрот отмывать золотые виски
а холодные пальцы отмерят мерцанием плоть
и безумием верным февральским блажливы пески
отчего бы любовь не наречь своим именем но
в опостыльнейшей схеме сигнал не проходит сквозь руки
значит снова стебаться или бежать за вином
или гнать на пургу и пургу и от черной докуки
хорониться в углах и столах с осторожной невестой
в воронках и воронах в окрошенных тьмой кирпичах
в ожидании памяти смысла или охлеста
из окрестного повода что прозвонил нам в ключах
водяных как игра из предутренней белой росы
из последнего и не сужденного как влажный воздух
от сегодня до завтра не будет до завтра зимы
как глагола без голоса – тонкая озимь и остук

Я буду рад встрече с вами, но на
этой кухне от Америки – песок и соль,
разъедающие мясо времени, гладь стола,
благодарность с O`K на конце – боль,
значит ближе хаосу слов любви.
Кровь – вежливость. Лицо – промежность. От дыр
мы напомним в конце путей собеседника сыр.
Я буду рад познакомиться с вами и
набормотать себе улицу с полисменами, докерами, Вас
или ряд пустот, попутав «спи» и «пли»,
как старый лис – от огней – глаз
слепо щурить. Свой – вдали,
от близости плеч – в той минуте – чужак
(стало быть, чует мышь – из каких щелей – дым,
слышит: до новой встречи немеет шаг
и поминает себя временем, то есть – пустым).

От изучения лингвистики импотенция нам дана.
Нищие в знании языков – способнее под одеялом —
это не аксиома, не истина, но интонация жизни – она
обязывает автора к оплате по полной. В малом
упустив возможность, мы остынем на берегах Сибири —
поскольку горы – берег леса, хворь, сплин
минующего до тихого – в скорой коробке – мили,
за которые жаль то ли гривну, то ли алтын.
Вот тогда, как осадок, чужое наречье, акценты,
но не – память на слово, черника буквы, туман
или порнуха в жестком, то что новом свете
подано на вчера – съедено – книги и дети. Обман
мы будем нежить, пока в Броуне не столкнемся, то есть
до конца вялых тел, разбросанных: по бумаге —
на дюймы, по частному времени – на подлость,
и – извини – ИКС знает на сколько – в ночной нашей влаге.

Не позволив себе умереть от жажды,
мы научились жить, что однажды
нам позволит присесть на иглу или
лечь в постель с нежеланным. Мы забыли,
как учились забвенью, играя в кости
над чужой могилой, поганой злости

не имея в активе и сленг о разном
размешав с портовым вином. Заразно
поминать чертей, а иначе проще —
это значит скучнее (в значении – площе).
Только я – не сторонник дрянной идеи,
что садовник когда-нибудь нас нагреет —

это значит, что мне отвечать не надо
за вас, как евнуху, что помада
на губах моих – только знак отличья
от хозяйки ея, что все неприличья
ситуации нашей увидит пастор, а
не я, что воскликнув «Fast!», я

не пожалею ни о грядущем,
ни об ушедшем, что в минувшем
не оставлю себя и вас
– на волоске, что ослепший глаз
мог сохранять память пространству,
но предпочел предаваться пьянству.

Так, наверное, и решают с обретением счастья:
фанатики – в Мекку, в Ершалаим. Прочие
– к мягким рукам и теплым телам ластясь,
обрящут все то, что первые опорочили.
Время – открыто всем входящим,
но мне – несвойственна вера слову:
то ли от того, что – видел – змеи плачут,
то ли от того, что ознобу
ветер лишь добавляет в этой
пустыне, из которой
два выхода: первый – с белой
горячкой, а тот, что второй – с Торой.
Так точно, мой женораль, нас завершит омега,
устав от русского английского. Телега,
когда мы будем падать на Этну снегом,
отскрипит по закону свободу от бега.

В гостиной твоей – так мало всегда вещей, что
любой из припавших к тебе – ее понимал, как матч
футбольный: то кричался с эхом, то
озирался в поиске зрителя (соперника). Мяч
жмурился в словах и артиклях раннего утра. Тлен —
вечерний спич перезабытых гостями вещей,
но упрямства у времени, как у муллы – только крен
за грядущее время стал зримее и прочней.
Тонкая золотинка у твоей руки
отныне отдана зною Невады, whist костей
гостиной – все, что от нас. Трухи
посреди – свободное место для лопастей
картавой птицы, рухнувшей тебя туда,
где пускают корни сквозь деревянный газ.
От такого опыта и передозов – крысы дохнут, вода
кончается у самолетных касс.