Людмила Козлова - Не горюй!

завопило в голос: «Выбирай!»

Вот оно —Лохматое, Чужое —

наяву ли, образом в уме?

Я бегу, царапаюсь и вою,

утопая в пращуровой Тьме.

То ли я волчица,

то ли в стае

сумасшедших диких лебедей,

то ль кричу мильонными устами

Дьяволу продавшихся людей?

Неужели к Свету не пробиться —

навсегда Душа обречена?

Я бегу,

Покуда я – волчица.

Жарко пахнут кровью Времена.

Стригущий атакующий полёт

летучей мыши.

Как быстро ночь сюда идёт,

но ты не слышишь.

Узорно чёток силуэт

покатой крыши.

Сегодня звёзд на небе нет —

летают мыши.

С тобою сердцем говорю,

но ты не слышишь.

Пятная бледную зарю,

летают мыши.

Там для тебя в разгаре дня

мой голос лишний.

Касаясь крыльями меня,

летают мыши.

Когда это чудо свершилось —

черёмухи белая мгла

опять облаками сгустилась,

опять над землёй поплыла.

И кем были вспаханы пашни?

И кто их засеять сумел?

Когда же денёк-то вчерашний

к закату скатиться успел?

Когда же заботы и радость

оставили след на лице,

черёмуха – горькую сладость

и снег лепестков на крыльце?

Мне запрещали

бродить по горам и долинам.

Мне говорили,

что надо бояться людей,

что человек —

это мягкая липкая глина,

и потому подневольно

он – вечный злодей.

Много прошла я с тех пор

по горам и долинам.

Я их боялась,

но я их любила —

людей!

Я и сама —

золотая и мягкая глина,

праведник, лжец

и злодей.

И святой лицедей.

В осеннем поле просторном,

Где кони паслись в отаве,

Ты голову там оставил,

Всадник Без Головы.

Ей ветер, мальчишка вздорный,

Снегом сечёт по векам.

Помнишь —

Ты был человеком,

Всадник Без Головы.

А кони, они пасутся,

Им нравится вкус отавы.

Не важно им, кто оставил,

И что.

Но под крик совы

Шарахнутся, понесутся,

Блестя окосевшим глазом.

И вдруг затоскует разом

Всадник Без головы.

ЭКЛИПТИКА

Катится Жизнь

в шоколадном трамвае.

В окнах мелькают

льняные глаза.

Сладкие рельсы кондитера мая

Кончатся скоро,

а выйти нельзя.

Праздничный, пряничный

Фирменный китель,

Где же твоя бирюза?

Слеп да и пьян

Полоумный водитель,

И на закуску

Ушли тормоза.

Крошатся рельсы,

Куски отлетают.

Всё ощутимее крен роковой.

И Зодиак, словно хищная стая,

Кружится, кружится над головой.

Здравствуй, розовое,

рассветное, раннее!

Снова ранила Жизнь небеса.

Истекая кровью

совсем по-бараньи,

красит небо поля и леса.

Вот и все мы

повязаны кровью-

Божий Агнец вздохнул

и замолк.

Но пока осеняемся

Божьей любовью,

к алтарю пробирается

волк.

Вот на нём уже

шкура овечья.

Божий промысел нам не постичь.

Богу – божье,

а нам – человечье.

зайцу – заячье,

хищнику – дичь!

Огонь —

золотая царица,

смертельная жрица древес!

Я – Феникс!

Я – Вещая Птица,

частица алмазных небес!

Скелет мой горелый взлетает

и падает в струи огня.

И плачет голодная стая,

которая жарит меня.

Утром, распятым заботою

ранней

в сонном ещё неглиже,

стая крысиных пираний

кинулась рвать и тиранить

всё, что осталось в душе…

Всё, что живое металось,

клочьями – в пропасть зеро!

Господи! Я из металла!

Господи! Я не устала

всё ещё верить в Добро.

Я позову из Синичьего, Юного,

зная целительство слов:

Где ты, мой пинчер,

окраса подлунного?

Где ты, лихой крысолов?

И раздирая

пространство латунное,

лаем ответит:

«Я – здесь, я – готов!» —

пинчер подросток

окраса подлунного,

друг мой,

охотник и крысолов!

Будет день

как в детстве длинным —

будет длиться,

длиться, длиться.

снегом сказочно-былинным

рисовать былые лица.

Сквозь узоры занавесок

детство м анит следом санным

в глубь сосновых арабесок

и поёт зиме осанну.

И в санях да на Кауром

полечу я лесом хвойным,

где крадётся сумрак хмурый

и ведёт со светом войны.

Мои сани едут сами,

разметая солнца искры,

и у сосен под ногами

спят оранжевые лисы.

Чтобы вечером проснуться,

отряхнуться для охоты,

посидеть под лунным блюдцем

и бежать, припомнив что-то.

Жёлтая кровь фонаря

Красит слепой туман.

Воет собака зря —

спит её пан-меломан.

Сон его – это вой,

Жёлтая кровь над головой.

Вой этот – смертный плач,

В красном плаще палач.

Вот он поднял топор,

Вытер его о полу.

Крепко и с давних пор

Спит голова на полу.

Сон её – вой тоски,

Помоста кленовый узор,

Влепленный в край доски.

Вечером хладным и влажным

желанья свои оскопи —

правит без жалости

миром продажным

число бесконечное Пи.

Выпав из круга однажды,

елеем себя окропи —

чтоб укротить

вековечную жажду

числа бесконечного Пи.

Ты верь в искупление свято —

и Зло, воскрешеньем маня,

тебя не утянет обратно

на круг, как слепого коня.

Тогда от полёта немея,

весёлую силу копи —

исчислить твой Дух

не посмеет

число бесконечное Пи.

Там, за синими горами

Кришна в золотистом сари.

Харе Рама, Харе Рама.

Рама, Рама, Харе, Харе.

Там цветут миндаль и вишня,

Нет больных, несчастных, парий.

Харе Кришна, Харе Кришна.

Кришна, Кришна, Харе, Харе.

Кришна ищет злато Храма

Даже в варваре-корсаре.

Харе Рама, Харе Рама.

Рама, Рама, Харе, Харе.

Есть для нас и стол и крыша

В Лондоне и Амритсаре.

Харе Кришна, Харе Кришна.

Кришна, Кришна, Харе, Харе.

Мы одарены дарами,

В кураже мы и в ударе.

Харе Рама, Харе Рама.

Рама, Рама, Харе, Харе.

Пожилые сусальные бабушки

Всё мечтают о вечной любви.

Всё играют в горелки да в ладушки,

Словно мир не запачкан в крови.

В бессердечном восторге маразма

Всё поют о красе и душе.

Мир сгорает от солнечной плазмы,

Всё пропахло распадом уже.

Но в волнах нарастающих смрада

Запевает старушечий хор:

«Милый мой, жду тебя у ограды,

От любви отрекаться не надо —

Отопри потихоньку запор!».

Спокойные шведы

с немытыми патлами,

в изжёванных бородах,

схожих с заплатами,

эстраду как дом

обживали старательно —

ходили, садились,

как будто трудились,

вставали зачем-то опять.