Дмитрий Щедровицкий - Мой дом – бесконечность

Острые иглы составили нежную хвою,
Полдни опали, и памяти мягко пройти.
В этой дороге за все воздается с лихвою,
Выбери цель, а иначе недвижен твой тир.
Выбери образ, чтоб ожил и двигался долго,
Лишь не разбей скорлупу ледяную стрельбой, —
Пусть он глядит, словно волк из глубокого лога,
Пусть, словно коршун, висит высоко над тобой.
Много за лето настрижено в гнездах стрижиных
Птичьего пуха. Теперь снизойдет на меня
Шестиконечное благословенье снежинок,
Благословение дивного Божьего дня.

Мне мысли жег, томил мне жилы страх —
С бесформенной стихией породниться,
Но я повис над морем на руках —
И пробужденье было, как зарница.
Ты яви светлой в чашу мне долей,
А вы цветами ложе уберите:
Покуда день взошел – я одолел
Седьмую часть блужданий в лабиринте.

Еще я сам не испытал,
Лишь слышал, как другие…
Но нарастала высота,
Гремела литургия,
И дух, безбрежно воспарив,
Летя сильней и дальше,
Верша безудержный порыв, —
Насторожился вдруг, открыв
В звучаньи ноту фальши,
Но поздно, сумрак, и – обрыв.

Напоите ее мускатным вином,
Умастите ее мускатом:
И сокройте ее под песчаным дном,
В той реке за холмом покатым.
Слишком бурно бил сок из стволов молодых,
На коре было много знаков,
И невиданно зрели в тот год плоды,
Напоив ее – и оплакав.

И выходит юноша из моря —
Он едва дорогу отыскал,
И в зрачки – в чернеющие норы —
Возвратилась смертная тоска.
Утвердись на суше, всадник пеший,
Потерявший пенного коня.
Ты – морской, но я тебя утешу,
Брат мой, отлученный от меня.
Из Руки, вовеки совершенной,
Примешь снова черепаший лук…
Созревая в пропасти душевной,
Сладко слово, сказанное вслух.

Я был знаком с высоким стариком.
Он говорил: «Встречаешься со всеми —
И ничего не знаешь ни о ком:
Одни сошли с ума, другие немы.
И только раз, очнувшись ото сна,
Я удержал далекие раскаты
Дней, проведенных с нею… Ведь она
Была подругой осени покатой —
Моих недавних лучезарных дней,
От нош ночных еще не одряхлевших.
Мы собирали травы вместе с ней,
В кустах и в людях узнавая леших.
Она учила, как варить настой,
Чтоб шел январь, а кровь не замерзала,
Она была морщинистой, простой,
И о себе ни слова не сказала.
И вот она приснилась мне теперь,
Кивала мне и пела мне средь света,
И открывала облачную дверь,
И возвращалась в огненное лето.
В тот самый день она и умерла.
А то с одним встречаюсь на бульваре,
А у него из плеч – два топора,
И толпы обезглавленных кивали, —
Так снилось мне… Растишь и катишь ком
Знакомств на этом ледяном обеде —
И ничего не знаешь ни о ком.
Не помнишь даже, как зовут соседей».

1
Пребыть в Твоей целости,
Духом вместившей
Сияющей смелости
Крик и затишье, —
Чтоб, мысленным волосом
За тьму зацепившись,
Меж смертью и голосом
Не пасть, оступившись.
2
Прославляют Херувимы Его,
В твердой воле духом нежась.
Как легко нести Незримого
И Родившего всю тяжесть!..
3
Дрожь пред Лицом, голубиный трепет,
И на крыле уносит слова
Тот, Кто подвижные гнезда лепит,
Но умещается в них едва,
Кто, словно сладостный воздух, выпит,
Слился с душою в слезах, в крови…

Там, внутри, плодоягодный жар, и не глуше,
Чем во внешнем саду, пробиваются дни.
Только зренье, как нищий, ночует снаружи,
И ему наливные стволы не видны.
Там раздумья, средь сумрака снов хорошея,
Капли памяти пьют, чьи черны черенки.
Кто же зренье, как странника, выгнал взашеи,
Чтоб его вместо крыльев несли сквозняки?
Пламенея, всмотрись сквозь глухие ворота —
И заметь управителя злого следы:
Там, скрывая лицо, меж дорожками кто-то
Топчет сад, пилит сосны, срывает плоды.
Сколько летних недель он удерживал с визгом
Пересветы зениц на краю пустыря!
Но синицы слетаются, если он изгнан,
И в зрачки невечерняя глянет заря.

Каким он был,
Когда судьбы
Прекрасный ливень
Живил и бил, —
И зимние отверз гробы
И почкам и цветам счастливым!..
Каким он стал, Когда уста
Истаяли в сожженных криках
В чертогах яблонь ясноликих,
И в тех местах,
Необитаемых и диких,
Где даже страх
Получит рану или вывих, —
Он весь в улитках, как в живых уликах,
У безвоздушных плах!..

И снилось мне, что каждый строил дом —
И, возведя, селился в нем навечно:
В норе подземной делался кротом,
Иль возносился, Путь построив Млечный,
Иль вырыв русло, делался рекой, —
Что начал, то заканчивал без риска.
А я ушел настолько далеко,
Что стал бездомным, возвратившись близко.

По лестнице-ели,
Минуя за ярусом ярус,
То в вихре, то в теле,
То в радость впадая, то в ярость, —
До облака-блика,
До стога, до рога оленья,
До цели великой —
До полного отождествленья…

Жильцы бульвара, в летнем истощенье,
Стенали – от корней и до вершин.
Асфальт, в рекламном красном освещенье,
Кишел, гудя, нарывами машин.
И по больному городскому телу
Он к центру шел, где фары в полутьме
Сновали в страхе, потеряв пределы,
Как мысли в помрачившемся уме.
Он шел и думал: «Стоит ли стараться?
Влюбляйся в город, бойся и спеши —
Но после трех тяжелых операций
Лишишься легких, сердца и души.
Иль на попранье создан я и на смех,
Иль только кожа – щит мой и броня,
Чтоб скальпель пляской рассечений властных
За гранью дней ощупывал меня?
Нет, преданный некровным этим узам,
Я тихий свет предвижу впереди, —
Осмотрен всеми и никем не узнан,
Я в мир иной готовлюсь перейти…»
Был город жив – без слова и без жеста,
Одним накалом бьющихся огней. —
«О Ты, навек оставивший блаженство
Для боли крестной! Снизойди ко мне.
Я по любви тоскую в веке темном,
А Ты на смерть сошел с крутых высот.
Услышь того, кто в городе бездомном,
Тебя не зная, лишь Тобой живет!
В рогах драконьих, в камне гордых башен,
Ряды окон – лукавые уста…
Я не от мира: он мне чужд и страшен.
Я в детстве слышал о любви Христа…»
И вдруг, среди сверкания и жути,
Взбурлили воды в чаше восковой —
И он узрел пути и перепутья,
Увидел узел жизни вековой,
И, просиявши на заглохших тропах,
Взыграла речь невиданных зарниц:
Он слушал Свет – и тайны смертных сроков
Читал в раскрытых книгах встречных лиц.
В леса скорбей, в кустарник сердца дикий
Вошла любовь – и дымом вышел страх:
Он слушал Свет – и пел хвалу
Владыке На незнакомых миру языках.