Дмитрий Щедровицкий - Мой дом – бесконечность

Как самоцелью и судьбой сонат,
Как в сон глубокий,
Сквозные зданья снежные звенят
На солнцепеке.
Преображенный переходит в боль —
И виден лучше,
Когда так сладко редок лист любой
В осенней гуще.
И в небольшие эти города
Уйду на треть я,
Неразличимый от кусочков льда,
От междометья…

Подрезанное дерево – диковинный светильник,
Березы – только вышиты, судьба – совсем с иголки.
Лесные звезды спрятаны в суставах клена тыльных,
И светятся раскрытые ворота на пригорке.
Несложный выкрик скрытых птиц по рощицам рассован,
В глотанье глины – голоса разломанной недели,
Из глуби запаха болот – из кислого, косого —
Зовут белесо. Не поймешь – ликуют ли, в беде ли.
И ветер выросший поет, взобравшийся на клирос,
В воде сияют под травой невиданные лики.
Расстелим плащ, разломим хлеб, посетуем на сырость:
Идти придется до утра – темно стучать в калитки.

Меня поймать решили,
А я уже не здесь.
Я вижу руки Шивы,
В них – стрелы, меч и месть.
Я помню, как он вырос
Из запаха цветка…
Мой прах огонь не выдаст,
А пепел съест река.

Казалось бы – всегда с Луною не в ладу,
А лучше – с яблоком садовым.
Но косточки горчат, и движется наш дух
Меж влажным и медовым.
Но капли входят в пар, и льется молоко
Среди созвездий убеленных.
И птицы устают от белых облаков —
И прячутся в зеленых.

Священное зернышко ржи,
Для звезд оно тоненько светится,
И яблоком диким лежит
Под лапой небесной Медведицы.
Из разных углов и времен,
Ступая по спаянным лезвиям,
Сверкает старинный Амон,
Разбросан по разным созвездиям.
И тот, кто просторы вскормил
С немыми, святыми, тиранами,
Сокровище – весь этот мир —
Играет горящими гранями.

Разросшимся древом, горчичной мечтой
Задеты монеты, оковы,
Укатятся с рук – и не страшно ничто
За детской игрой пустяковой…
Кому угрызенья зима задает,
Рождая ледовый фундамент,
Садами застывшими давит и бьет,
Подземными реками давит?
Буран расцветает – и ясень несет
Поставить над всеми другими.
Какое названье нисходит с высот
Забывшему прежнее имя?
Посеяв мечты о далекой стране,
Кто в странствиях дивных остался,
Чей посох усталый расцвел в тишине
В дали Киликийского Тарса?…

Так душа, зимой внезапной
Облизав кору шершаво,
Охватив ветвями запад,
Поворот луча решала.
Посох – трубка мертвой крови,
К жизни зимнее введенье —
От Ствола всего живого
Принимает дар цветенья.
И рубахой духа, лавой
Ветер в мысли сохранится —
На извилистых заглавьях
Богом созданной страницы.

Со смертью Али прекратились потоки,
И падали звезды, вопя о пощаде,
Вздымались низины, померкли пророки —
И вспыхнуло небо, с землею в разладе.
Но молвил Али о таинственном нищем,
Что явится ночью за царственным телом.
И брошен был труп на тележное днище,
И выли колеса в саду оголтелом.
Плоды опадали и лезли из кожи.
Но следом разгневанный вышел потомок,
И лошадь нагнал, и схватился за вожжи,
Взмахнув над возницей мечом средь потемок.
И нищий откинул с чела покрывало:
Открывший лицо пролетавшей комете —
Али улыбался… И как не бывало
Ни лиц, ни времен, ни телеги, ни смерти.

Безмолвно чистит перья пеликан.
Над ним звезда разверзлась крестной раной,
И в пустоте тихоня-океан
Ласкает обездоленные страны.
Волна уходит в ясный плач – с людьми
Страдать ребенком, девушкой, старухой…
Прости меня, о Небо!
Протяни Сверканьем снов унизанную руку.

Душа нагорьем раздраженным
Встает – и падает на карту,
Раскалывая дни и жанры
Теней объемного театра.
В картон впеклась живая рана —
Как брешь во вражеском кордоне,
И рукоплещут океаны,
И карта мокнет от рыданий.

Ночь содрогнулась приближеньем боли,
Плоды пространства страхом налиты,
Звезд оскуденье слышимо сквозь голый
И зримый голос пустоты.
Толпой созвездий густо замирая
У входа в суженный зрачок,
Отягощенный свет взывает: «Равви!
Я в этой тьме – один, как светлячок».

Кого ты встретил,
Кого ты видел возле грушевой горы,
Кто с нами третий,
Кто двери лета затворенные открыл,
Кому все эти
Дубы и клены многоярусной игры,
Кто чище смерти
Оделся в тогу аистиных сладких крыл?…

К небосводу багрового гнева
Обратился приземистый лик:
За окном собирались деревья,
Я поклоном приветствовал их.
– Что нам делать, стропила вселенной,
Колоколенок птичьих столбы,
Коль в подлунном наследном именье
Мы – клейменные страхом рабы?
– Препояшемся бранной листвою
И на пилы пойдем напролом,
Если Темный воссядет главою
За медовым гудящим столом.
Нам известны хоромы и клети,
Мы в любое глядели окно.
Лишь молчавшим в теченье столетий
На Суде будет слово дано.

Я слово во тьме, словно птичку, ловлю —
Что может быть лучше пути к соловью?
Оставь голоса – недалек твой закат.
Ты знал, как отдельные звуки звучат.
Он все обращает пред музыкой в прах —
И с ней пребывает в обоих мирах.

Записывай: истрепанные травы
В посте и созерцанье пожелтели,
И дуб темноволосый, многоглавый
Качается в молитве листвотелой…
Прости, но я неправильно диктую —
Шумели мысли, медленно стихая:
Я вписан в книгу, гневом налитую,
Я сам, молясь, смолою истекаю…

– Для чего ты звенишь, шелестишь,
Дал истоки звучаниям разным,
Разве ты соловей или чиж,
Что тревожишь нас голосом праздным?
– Что мне делать? При жизни со мной
Говорили лишь стоном и ревом,
И пред самой кончиной, весной,
Только клен перекинулся словом.

Названье позабыл. Мне кажется, оно
И раньше редко так произносилось,
А нынче вовсе ветром сметено,
В минуту вьюги в память не просилось —
Осталось корку бросить за окно…
…Простите, не мертво оно. Скорей,
Застыло где-то. Зимами другими
Дышать ему пришлось…
Я вспомнил: это – имя.
Оно черствело льдинкой средь скорбей,
И было больше пламени любимо.