Людмила Парщикова - Повод для встречи

В парную почву положу зерно.
В ладонь дождинку спелую поймаю…
Я на земле живу давным-давно
и знаю все.
И ничего не знаю.
Венец природы, выдумка ее,
дышу ее бессмертною любовью.
Я знаю все.
Простится ли судьбою
блаженное неведенье мое?
Срываю ли в саду тяжелый плод,
касаюсь ли цветка бездумным жестом —
во всем сквозит такое совершенство,
что трезвый разум оторопь берет.
К чему же суетиться и роптать,
смущая тишину несвязной речью,
когда огню веселому под стать,
легко сгорает сердце человечье,
И так не больно в землю уходить —
по зернышку, по искре, по кровинке…
А бытия зеленая травинка
неутомимо губы холодит.

Ночью на старом кладбище
плакал незримый птах.
В детстве смешил товарищей
мой суеверный страх.
Гроздья сирени свешивались
к изгороди резной.
Я обходила вежливо
кладбище стороной.
Чем-то зловещим виделся
этот притихший мир.
Думала ль, что действительность
страхи мои затмит?
Знала ли, что грядущая
не обойдет беда,
и с головой опущенной
все же приду сюда?
Травы стоят до пояса,
темень вокруг — ни зги…
Грустно мне и не боязно
у дорогих могил.

Неизносимо сиротское рубище.
Сколько б ни выпало радостей в будущем —
не на чьей выплакаться груди:
Нету со мной самых близких и любящих —
тех, кто баюкал, и тех, кто будил.
За полночь лягу и встану чуть свет.
Судная доля моя неделимая —
так получилось, что любящих нет.
Только любимые…

Здесь по дворам шатался пес ничей
и преданно смотрел в чужие лица.
И воробьи слетались — подкормиться
в саду. Я помню все до мелочей:
веселый одуванчиковый луг,
летящие с горы резные санки,
растущий на окне зеленый лук
в обернутой фольгой консервной банке;
шуршание дождя, себя в простуде,
и под лопаткой — стетоскоп врача,
и бабушкину шаль на венском стуле,
и стук машинки швейной по ночам;
рябину у крыльца, дымок над крышей,
в ведре с водой озябшую звезду…
А обернусь — и ничего не вижу,
как будто бы любила пустоту.

Вот и все.
И годы полетели,
словно придорожные столбы.
Глупые, чего же мы хотели
от себя, от жизни, от судьбы?
Многого.
Оплачены сторицей
наши сумасшедшие мечты,
Имена стушеваны и лица,
сожжены и письма, и мосты.
На виски, на поле, на березы
сыплет время пылью снеговой,
И полынь в предчувствии морозов
самой сладкой кажется травой.

Обернусь —
молодая зима
в чистом поле промчит с бубенцами:
расписные крылатые сани
на просторах, сводящих с ума!
Только неба морозный кумач
да летящий над белым раздольем
бубенцов то ли смех, то ли плач,
не пойму —
надо мной, над тобой ли.
К уходящему в прошлое дню
обернусь.
Позову.
Онемею.
Столько боли тебе причиню,
что уже разлюбить не сумею…
Пусть летят верстовые столбы,
пусть поземка по насту змеится
да свистит, обжигающий лица
ветер родины и судьбы.

А на родине поле стужено,
снег да ветер, да скрип саней…
Ну зачем я тебе, замужняя?
Не меня, себя пожалей.
Сумасбродство мое природное.
Что ж ты, глупый, во мне нашел?
Праздник — праздником.
А на родине,
как на родине — хорошо.
Там увидишь поля безбрежные
и не вымолвишь ничего.
И мятежная я, и нежная —
от отечества моего.
Там тревожно набухла почками
ветка талая на окне…
Если гляну в глаза беспомощно,
ради Бога, не верь ты мне.

Здесь шумно и светло,
здесь музыка играет,
и ты в меня влюблен.
А я хочу туда,
где сердце обожжет
сиротский дух окраин,
где плачет в колеях весенняя вода.
Зачем твоя любовь
не греет и не лечит?
Я так хочу туда,
где мне всего больней.
Где ветреный июнь
несет в окно под вечер
грачиный грай
и снег столетних тополей.
Я так хочу туда,
где над погостом тесным
на всех одна звезда,
не знающая сна,
где можно долго жить
и умереть безвестной.
Где я сильна землей
и мной земля сильна.

Ни матери на свете, ни отца…
Что — родина?
Ступеньками крыльца
плетутся разгулявшиеся травы
да жалкий огородик вдоль канавы,
где светит в мокрой зелени лукавый
оранжевый цветочек огурца.
Какой-то нежный невозвратный звон,
окутавший пустырь за старым садом,
да в воздухе, с цветущей липой рядом,
сосновый дух недавних похорон,
и свет, и ветер с четырех сторон.
Что — родина?
Ни голосом, ни взглядом
не выстенать. Как истина, мертва
любая боль, достигшая вершины.
Язык души невнятен.
А слова —
убогая попытка естества
утешиться догадкою родства,
доколь само оно непостижимо…

Разве родина в чем виновата?
Это ж мы порадели о ней!
Это мы шли войной брат на брата,
оторвавшись от отчих корней.
Это мы — аж морозом по коже! —
по костям выбирались из тьмы.
Это мы возносили ничтожеств,
и на совесть охотились — мы.
Это мы, заигравшись весами
правосудия, духом темны,
сами свой приговор подписали.
За отечеством нету вины.

Ни в природе, ни в сердце нет лада,
измельчало твое житие.
Безнадежные поиски правды
затуманили сущность ее.
Вот и кружишься в вечном тумане:
то — в смирение, то — в мятежи…
Что тебе в этом самообмане,
в этих перемещеньях души?
Как тебе в этой хмари осенней —
не ослеп, не оглох, не продрог?
Больно ль маяться тем, что посеял?
Сладко ль плакать над тем, что сберег?..
А из древних окладов России,
неизбывную скорбь затая,
словно мать на заблудшего сына,
смотрит чистая совесть твоя.

Питие — веселие России,
черный отдых помраченных душ.
Родина. С небес твоих бессильных
дождики смертельные идут.
Чахлые березы да рябины
в их потеках мутных, как в крови…
Сколько ж боли, гнева и обиды
за высоким заревом любви!
За рекой — заброшенные хаты,
за вином — кулачные бои…
Родина! Безвинно виноваты
отроки острожные твои.
Может, все и было бы иначе
в нашей общей горестной судьбе,
только слишком уж неоднозначны
серп и молот на твоем гербе.

Как прочие, вставала спозаранку.
Работала на совесть, не на страх.
Не за небесной манною, за манкой
говела в вековых очередях.
В автобусах к сопутствующим жалась —
тянулась к человечьему теплу.
В глазах, в слезах, в поступках отражалась
вся родина — в непротивленьи злу.
Под гулы кораблей, летящих к звездам,
с толпой тянулась в "винный" угловой.
Кто тут последний? — спрашивала в воздух.
А думалось: есть кто-нибудь живой?