Людмила Парщикова - Повод для встречи

Какой сентябрь!
Еще парит сырая
земля, и не сковал Матыру лед,
и клен американский над сараем,
как лермонтовский парусник плывет.
И замерли зимующие птицы
по проводам,
и влажен цвет и звук,
и в ночь на воскресенье мама снится,
и дождь идет.
И я еще живу.
Еще дышу, надсаживая корни,
еще с вопросом путаю ответ,
а желтый лист слетает так спокойно,
как будто знает, что возврата нет.

Вдохну и задержу дыханье —
мир заколышется от слез.
Так долго тянется прощанье,
что жизнью кажется всерьез.
Пекусь о хлебе. Небом маюсь.
Дрожу за сына. Не встречаюсь
с любимым.
Мчусь на поездах,
и забываю, что прощаюсь…
В реке рассветной умываюсь —
течет сквозь пальцы звездный прах.

Опоздала. Окончен дележ.
Слишком вдумчиво глину месила
в колеях — угодила под дождь.
И единственный шанс упустила.
Мне бы тоже ума да красы,
да хоть самую малость везенья.
Но заслушалась плачем осин,
задохнулась печалью осенней.
И, как водится, "поезд ушел".
Только ветер метнулся с откоса…
А на душу-то не было спроса.
Вот и мучайся с вечной душой…

Душа болит, как давний перелом.
Полночный отблеск лампы за стеклом
в засвеченном пространстве жизни пляшет.
Поманит память светом и теплом,
с осенним сквозняком проникнет в дом
и на постель неприбранную ляжет.
Очнется, перепутав этажи,
и область сновидений обнажит,
где у воды спокойно и устало
луна стоит, как девушка с веслом,
и никакой досады нету в том,
что свет не уложить под одеяло.
Что ветер, заблудившийся в листве,
свободен, как тоска о божестве,
и нету заблуждения опасней —
судить о человеке по делам,
доколе суть явлений брезжит там,
где отблеск света на ветру не гаснет.
Где без надсады можно дальше жить:
над старым садом облаком кружить,
оплакивая деревце любое;
где только мысли оставляют след,
и душу нечем привязать к земле.
Вот разве что твоею нелюбовью…

И придумаем повод для встречи.
И устроим застолье с вином.
Потому что и вправду не вечен
этот медленный снег за окном.
Уплывут в предрассветную просинь
чьи-то лица, дома, дерева…
Ах, как будут звенеть на морозе
необдуманные слова!
А наутро — обычное дело:
подымайся, в заботах кружись…
И всего-то, что ночь пролетела.
А подумалось — целая жизнь.

Ни печали, ни радости нет
в бодром беге по ходу планет,
в этом ветре, и зное, и стуже,
в этих зимних стеклянных дождях,
в одиночестве, в очередях,
в трех картофелинах — на ужин.
Этот мир! Этот быт. Этот бред…
В бесконечном мелькании лет
ни вины твоей нет, ни заслуги.
Просто света и тени игра.
Не заложено зла и добра
в этом плоскостно загнутом круге.
В правоте, утонувшей в крови,
в проездной и подъездной любви,
в произвольности слова и жеста;
в синей жилке на бледном виске,
в материнской озябшей руке,
согревающей нитку сюжета.
Исходя из сюжета, и ты —
мимоходом положишь цветы
на могилу, и плачь от досады,
что не вырвать души из тенет,
излучающей призрачный свет,
как материя в цикле распада.

Как холодно, когда цветут сады!
Продрогнешь в переулке утром рано,
где дерево выходит из тумана,
как человек выходит из беды;
дотянешься, на цыпочки привстав,
сырую ветку осторожно тронешь…
Загадочны, как линии ладони,
прожилки тополиного листа.
И, как ни сокрушайся над судьбой,
у этих линий ничего не вызнать,
и душу греет лишь привычка к жизни,
рядясь в надежду, веру и любовь.

Н. А. М.

Этих белых садов наважденье!
Эти сумерки грехопаденья —
в небе ль пасмурно, в сердце ль черно?
В мире холодно, ветрено, шатко.
Ничего для тебя мне не жалко.
Жаль, не надо тебе ничего.
Я слепа, как любовь. И не знаю,
что от пьяного щедрого мая
мне такая достанется грусть…
Спи, моя колыбельная песня,
мой последний полет в поднебесье,
из которого я не вернусь.
Спи, моя безутешная нежность.
До твоих ли истоков безгрешных
дотянуться устами — и пить.
В вечный круговорот вовлеченным,
заблудившимся в космосе черном,
что и делать нам, как не любить?..

Ничего я тебе не скажу —
сам свои подытожишь потери.
Ухожу.
Словно звук прохожу
сквозь закрытые наглухо двери.
Исчезаю, как солнечный свет
растворяется в сумерках лета.
Видишь — нет меня?
Нет меня.
Нет…
Зажигаю впотьмах сигарету,
улыбаюсь и в очи гляжу,
тише мыши по дому хожу
в час рассвета,
чищу, мою, стираю, сушу,
щи готовлю и вирши пишу,
спать укладываю и бужу,
а захочешь дотронуться —
нету…

Ни от чего Господь не уберег.
В долине рожь знобит зеленой дрожью,
и подорожник никнет вдоль дорог,
и бэтээры прут по бездорожью.
И образок на выцветший мундир
из-под тельняшки выбился некстати.
И чье-то чадо сквозь прицел следит
за точкой, где у сына на груди
заложницею бьется Божья матерь.

Наверно, старею.
По лужам, разувшись, бреду,
тяжелую сумку едва приподняв над водою.
Ловлю отражение мира, в котором была молодою,
беспечной, бессмертной, свободной от сумок и дум.
Скользя, оступаясь, разбрызгивая фонари,
вплываю, как в бухту корабль, в телефонную будку.
О чем? Да не все ли равно? Говори, говори, говори.
Что жив и здоров, и меня еще помнишь как будто.
О чем — да не все ли равно — говорить, говорить, говорить,
взахлеб, запинаясь, саму себя опережая,
и, в небо уставясь, из воздуха взгляд твой лепить,
как скульптор — из глины — колхозницу к Дню урожая.
Какие проблемы? Такая ли, знаешь, беда
с собою, с судьбою, с друзьями, с делами, с годами…
И очи слепит утонувшая в луже звезда,
и хочется плакать — наверное, в детство впадаю.
Звони, моя Радость. Попавшим в один переплет
неизданной книги — не выжить без привязи хрупкой.
О чем? Да не все ли равно, коль в пространстве
твой голос плывет,
согревший собой телефонную мертвую трубку…

Как старец, сух июнь.
Началом листопада
уже вовсю больны сады, но по ночам,
где небо и душа взаимно встрече рады,
еще раз умереть — подумаешь, печаль.
Плывет под каблуком асфальт, течет из луга
горячих трав настой, густой, как эта грусть,
утратившая смысл: подумаешь, разлука…
Уснув на склоне дня, в душе твоей проснусь.
Уже пора не лет, а светоисчисленья
отпущенного мне участия небес.
Мой срам. Мой шрам, мой шарм —
болезнь стихоплетенья —
что может быть чудней в стране сплошных чудес?
Слепая власть стихий!
Как жизнь чужая, мимо
проносится трамвай, шатаясь и скрипя,
и время бытия в пространстве столь же мнимо,
как эти полчаса дороги до тебя…