Геннадий Прашкевич - Большие снега

Жаждущий роет колодец.
Жаждущий ищет воду.
Но если он видеть не хочет
жажду всего народа,
станет могилой колодец.

Дверь распахну, и сразу же мороз
лучами звезд щеки моей коснется,
и вновь надежда давняя проснется:
не молодость ли
Новый год
принес?

Дома в снегу,
стога в снегу,
в снегу на речке лед.
В снегах дорожку разгребу —
по ней весна придет.

Любая песнь мне, знаю, по плечу,
я соловьем в ночи могу залиться.
Я так запел бы!..
Лучше помолчу,
чтоб не спугнуть неведомую птицу.

Как тогда я взволнован, о, море!
Тридцать лет для тебя – что за срок?
Только вот
кожу сморщило время,
валуны превратило в песок.

Ты сердишься, что «милой» посвящать
я стал стихи,
но это так и надо:
они – слова, которые когда-то
я просто не успел тебе сказать.

Во всем и всюду остров мой неистов —
в тайфуне, в ливне, в трепете куста,
и даже в том, что птицы в месяц листьев
шумят на ветках громче, чем листва.

Не умолкай невидимая птица,
на детскую свирель похож твой плач.

«Теперь ты точен.
Может получиться».

Он ничего не видит,
но он зряч.

«Переводи, – твердит. – Еще страницу! —
и желтым ногтем по столу стучит. —
Переводи! Ведь ты услышал птицу.
Теперь ты знаешь, в ком она кричит».

Шипы и розы. Из какой корысти
он выбирал?
Грехи его легки.

Мы знаем, как пылают наши листья —
летящие в огонь черновики.

Там,
в устье слов,
щетина рыжих сосен.
А грусть – весло,
гребу к началу вёсен,
потерянных в заснеженном лесу,
где деревом – ствол света на весу…

Белой тоской нас
запорошил снег.
Не закрывай глаз,
не опускай век.

Пусть этот путь крут,
крепче его держись.
В матовый скол слюд,
взвитых, как пух, высь.

Хрипло скрипит наст,
гулко кричит ночь.
Пусть из твоих глаз
слезы бегут прочь.

«Нет, никогда, нет!» —
мечется ветра крик.
Бледен фонарный свет,
и набухает тик

тут, у виска, где
бьется одна мысль:
я на чужой звезде,
это другая жизнь…

Где, как в плену кошмарном, неделями мне томиться,
где, как в бреду, попарно
проходят чужие лица.

Где не мои руки ищут твои плечи,
где через эти груды
бреда —
мои речи.

Температурный пыл
падающий и хрупкий,
регистратур пыль,
хрип телефонной трубки.

Каждое слово ловлю,
Каждое слово – месть,
«Чем занята?» – «Люблю…»

Груз,
но его несть.

Несть, припадая к земле,
царапая небо взглядом;
несть, потому что везде
имя твое рядом;

родиной преданной звать
родинок грусть немую;
несть, продолжая лгать,
несть на звезду иную, —

ту, что придумал сам,
синюю высь отринув,
веря твоим губам,

несть,
подставляя
спину…

Я кощунствовал,
я проклинал,
я смеялся,
я плакал,
я цеплялся за вал
твоих слов
и заплаты
удивительно нежных,
но прошлых,
но прожитых
слов заснеженных,
отданных ночи задешево.

И в больничном аду, между коек не застланных,
в смутном сонном бреду слов, никак не подвластных нам,
я пытался найти и забыть, но смеющийся
тот же голос крутил диском о стену трущимся.

И пытаясь молчать,
забывая себя,

я боялся терять
не миры, а тебя…

Стало далеким
вчера еще близкое,
снова – дороги,
а сосны огрызками
встали по кругу,
смеются:
«Гони!» —
в пыльную вьюгу,
в седые дожди.
Чтобы в смятенье
по вымершим станциям
прыгали тени:
останься…
останься…

Поздно!
Ни в чем оправданий не надо.
Стоит ли снова дороги мостить
если за каждой плетеной оградой —
только бы жить?…

…убегаю,
и вправду
вижу – иные летят на меня
горы,
откосы,
леса,
полустанки
и – поезда.

Сквозь глухую мглу
в небо вперяю прожектора глаз.
«Как там у вас?» —
грохочу по мосту.
Эхо в ответ:
«А у вас? А у вас?»
Дальше!

Все дальше! —
Сибирь за спиной.
Горы маячат зеленой стеной.
О, как спешу,
ухожу на пределе
в долгую мглу
трехминутных тоннелей.
С юрким грузином
под лязг бытия
жуем апельсины,
глотаем сопя.
Ничего на свете нет,
ночи, и дорога.
За окном —
тьма и свет,
смешанные строго…

Но к черту боль ненужных откровений,
я обернуться не хотел назад.
Дожди, тоска, тяжелые ступени,
и сквозь дожди —
осенний Ленинград.

С Московского такси бежит, как такса,
и мною счетчик снова пущен в рост.
Метался дождь —
измучившийся Надсон,
и я – один.
Нева.
Литейный мост.

Спокоен сон ночных кариатид —
безмолвное немое исступленье.
Окраина империи, гранит,
дождливое немое искупленье.

Не ночь, а квинтэссенция веков,
тяжелая, как зло и ревность мавра.
Лежит Нева меж плоских берегов
чешуйчатою шкурой динозавра.

Быть может, этим бредил Мандельштам
и, отрицая исступленье ночи,
пел гимны исчезающим вещам
уже за то, что время их источит.

И на Литейном, уставая ждать,
я проклинал себя под ветром грубым
за то, что я руки твои не сумел удержать,
за то, что я предал соленые нежные губы…

Знаю, где-то позади
могут люди веселиться:
дескать, что ему? – гони! —
но на это стоит злиться.

Ведь покой мной не презрен,
а летящая гроза —
не на жизнь,
но все же плен,
те же самые глаза,

где, оставив часть души,
я опять в тебя поверил
и в ночных кострах сушил
слезы прожитых поверий.

Как же ты могла уйти
в непонятный долгий вечер,
если все мои пути
приводили к этой встрече?