Геннадий Прашкевич - Большие снега

я буду вечно чувствовать и помнить
слова и руки,
руки и слова.

Этот месяц был напитан
ароматом смол и ягод,
и сияющим напитком
опрокинут в дебри сада.

До отказа переполнен
одуванчиковым светом,
он ворвался в хаос комнат,
объявив явленье лета.

С ним вошли веселой свитой
настоящие сирены
и сожгли мои обиды
на густом костре сирени,

чтобы дым, клубясь беспечно,
повторял, высок и внятен:
этот месяц бесконечен,
этот месяц непонятен.

Как Ивиковы журавли, дожди курлычут.
Я обрастаю на мели
тоской привычек.

Как миф, не в силах умереть, сквозь пыль и травы,
как скиф, гоню в большую степь
стихов оравы.

Я никогда их не предам, но злюсь почету —
дорогам, людям и годам
платить по счету.

Опять отшельником брожу
в лесах, раздетых донага,
листву ногами ворошу,
спускаюсь в низкие лога,
в которых за ручьем ручей,
а в них, меж темных донных глыб,
скользят, как лезвия мечей,
седые силуэты рыб.

А надо мной встают вдали,
ободранные до гола
в пути сквозь скорлупу Земли,
дацитовые купола.
Встают, раздвинув рыжий лес,
и слышно, как в тиши немой
летят созвездия с небес,
шурша над самой головой.

Я не ловлю их. Что мне в том?
Не в небо ж их бросать опять.
Пусть лучше встанут надо мхом
косые столбики опят,
а листья, медленно кружась,
укажут путь,
подскажут срок.
Лесов языческую вязь
я положу на твой порог,
чтоб ты забыла темный страх
пред сказкой, что, как соль, бела,
и вдруг увидела в лесах —
дацитовые
купола.

И стынут стулья
без света днями,
и книжный улей
томит томами.

Портретов тени
на стенах тусклых,
в глазах пыль тлена
и мнений узких.

Скрип половицы,
цветок в стакане,
и только снится,
что каплет в ванне.

А на рояле
средь старых нот
хвостом печали
играет кот.

Все это так нелепо,
все это так забавно —
опять уходит лето,
забыв сказать о главном.

Дождями утешается
рука эквилибриста,
а нежность замещается
заснеженностью чистой.

Устало удивленные
снуют в миру оконном
снежинки, опаленные
сиянием иконным.

А сумерки столетние
рябинами багровыми
нам возвращают летнее
несказанное слово.

Этот день глубок и светел,
дерева во всю горят,
будто кто-то их расцветил,
опалил сырой наряд,
тронул медленною кистью,
а потом решился —
мажь!

Только запах палых листьев
грустным делает пейзаж.

Беспредельную равнину
вновь дождем заволокло.
Разогнув кривую спину,
небо на сады легло.

Потянуло теплым паром
от избы к другой избе.
По дощатым тротуарам
я опять иду к тебе.

Без причины спотыкаюсь,
удивляюсь и смеюсь,
но ни в чем еще не каюсь,
ни на что еще не злюсь.

Ни слезинки я не должен
сонму темных облаков.
Дождь начнет, а я продолжу.
Не слезами —
ливнем слов.

Мы живем не в темном склепе,
даже в самый поздний час
пусть цветут на темном небе
звездопады
женских
глаз.

По земле ходило лето, выжигая рыжий лес.
Пахло глиной перегретой под пустым ковшом небес.

Сизым дымом покрывало пересохший водопой,
старый лось трубил, как мамонт, над дымящейся тропой.

Сосны плакали, и тяжко слезы желтые текли,
как туманные стекляшки, рыбы в омутах цвели.

А под жарким одеялом дыма, скрывшего поля,
задыхалась и стонала обнаженная земля.

Поезда уходили, и гулко
тишина сходилась со всех сторон.
В этой скучной уличной сутолоке
забывался пустой перрон,
и не верилось, что ты где-то
ищешь, веришь, чего-то ждешь,
удивляешься ливням света,
терпеливо скучаешь в дождь,
и мечтаешь о дальнем пригороде:
на перроне сойдешь и – встретишь.

Показалось:
я тебя выдумал.
Оказалось: завтра приедешь.