Геннадий Прашкевич - Большие снега

Снежная сибирская зима у Геннадия Прашкевича описана не раз, – и эти описания призваны сообщить нам нечто важное о мире и о себе: « Мерзлая ветвь не хрустнет, нежная тишина. Замерла в снежной грусти найденная страна. Замерли даже тени, резкие, как ножи. Зимнее вдохновение, белые миражи». Нечто очень важное передано здесь музыкой слова, гибкой строкой, этим неожиданным эпитетом: найденная страна. И сочетанием-противопоставлением певучих строк с длинными словами и двумя ударениями в строке – нежная тишина… найденная страна… зимнее вдохновение… белые миражи… – и резких строк из трёх коротких слов и трёх ударений: « Замерли даже тени, резкие, как ножи ». Передать прозой мысль этого стихотворения невозможно.

Ещё одна сибирская зима – это лес… известковое безлюдье… ледниковые мосты… И среди безлюдья активный герой, – геолог, охотник, просто бродяга, не в этом дело, важно, что герой молод и активен: « Только стелется морозный след мой – вечное кольцо, да стеклянные занозы раздирают мне лицо».

И ещё одна зима… « Снег валил опять, опять белыми бумажками. Нам пришлось тропинки мять валенками тяжкими… » Песня детства – отсюда и валенки тяжкие. Точно и кратко.

Обычно природа – зимняя, осенняя, летняя, – нужна поэту как фон для рассказа о событии, о некой социально очерченной группе людей. В стихотворении « Самое начало » из цикла « Провинция » снег у Геннадия Прашкевича не случайно определён как « сухой, морозный, тугой, как женское бедро », потому что дальше пойдёт рассказ о деревенских бабах и о юном поэте, в сердце которого просыпается первое желание. В стихотворении « О, эта деревня стоила всех чудес… » тоже речь идёт о жизни замкнутого мирка сибирской глубинки: « Сколько имён, о которых не ведал свет, сколько снегов, вылетающих, как из пушек! » Последнее сравнение – из другой жизни, – города, киносъемки с её искусственным снегом, вылетающим из особого приспособления – пушки . Город реален, а сибирский мир – незабываем и желанен: « Годы идут, но там лампа горит, маня, ищет меня, зовёт, теплится из потёмок. Может быть, до сих пор женщина ждёт меня, но броду нет на реке, а лёд над теченьем тонок ». Стихотворение настолько целомудренно, что можно только гадать, кто это женщина – мать, юношеская мечта, возлюбленная?

Так умеет писать поэт Геннадий Прашкевич. Мастерство его проявляется в умении создавать портреты людей – современников и исторических героев – не тождественных автору. Это Назым Хикмет, это Катулл, Ли Тай-бо. Это портреты городов, с которыми связаны более или менее продолжительные эпизоды и периоды жизни поэта – Ленинград, Томск, Бухара, Самарканд, Ирбит, Несебыр. Часто они даны какой-то одной чертой, одной деталью, иногда воспоминанием, почему-то дорогим автору. Например, в стихотворении про Назыма Хикмета это всего лишь тоненькая книжка стихов, найденная на чердаке деревенской избы, даже не просто книжка, а « недокуренная кем-то », в которой поэт увидел поразившие его строки: « Я болен. Я тебя ревную. Прости меня ».

Умение использовать чужую строку, то, что мы теперь называем принципом центонности – приводит в целом ряде стихотворений Геннадия Прашкевича к блестящим результатам. Это строка Скотта Фицджеральда « Ночь нежна », ставшая рефреном в восьмистрочных строфах; строка Байрона « Прощай. И если навсегда, то навсегда прощай » – тоже рефрен, но уже в двеннадцатистрочных строфах… В «портретах» городов центральной деталью часто оказываются изображения храмов. О Самарканде: « Реставрированные мечети. Свежая глазурь на пыльных стенах – заплаты на вечности… » О Несебыре: « И храмы – старые крестьянки – богини праздников и будней ». И в другом стихотворении о Несебыре: « А на рыжей черепице виноградная заря перекрашивает шпицы и кирпич монастыря ». Ленинград вообще показался поэту каким-то единым храмом, « квинтэссенцией веков », « сном немых кариатид », и здесь ему даже понадобилась помощь великого петербуржца Осипа Мандельштама… В Лейпциге главной оказалась церковь Святого Фомы, но уже не как памятник вечности, а как старинный органный зал, где кантор, сам Бах, играет поэту «Бранденбургские концерты»: « Храни же нас, кантор из церкви Святого Фомы, и длись этот холод, так странно бегущий по коже ».

Это все великие чудеса вечности. Но не менее дороги поэту и великие чудеса настоящего – край северный и край дальневосточный, « край, где от бед и всякой тоски вас берегут не женские пальцы, а загрубелые кулаки ». Он готов подарить все эти чудеса любимой, – не просто лес, но даже таинственные дацитовые купола в нём, притягивающие созвездия с небес. Чудеса – на Итурупе, Кунашире и Парамушире, в океане и на вулкане Богдана Хмельницкого. Стихи Геннадия Прашкевича о дальневосточных чудесах точны, лаконичны, написаны от лица героя-исследователя и старожила, аборигена, а не заезжего туриста. Это « Шторм », « Кончается везенье… », « Курильская осень », « Берега южного Итурупа », « Доброе начало ». Жизненная позиция автора этих стихов – желание защитить мир, верность ему. « Там жить бы я хотел, встречать восход, ходить с ружьём на дальние озёра и жечь костры, давая знать судам, что мир ещё повсюду обитаем ».

Уже в самом начале своего творческого пути Геннадий Прашкевич как бы наметил перспективу: « Я научился просыпаться рано, когда ещё не ноют в сердце раны, когда ещё сороки не проснулись, и тянет тишиной с пустынных улиц… Я научился радоваться дому, твоей ладони, шороху на крыше, я научился радоваться грому, особенно когда он плохо слышен… Я научился говорить, как птица, скрывать печаль, невидимое видеть. Немногому осталось научиться: с такой же силой знать и ненавидеть… » Узнать поэту удалось многое, и о многом написать. Только ненавидеть он так и не научился.

« О, за мгновение, пока в мои глаза летела капля, я прожил жизнь, – любил и плакал, и видел дождь и облака. Но капля пала на глаза и вновь я тронут тайной жуткой: как уместилась жизнь моя в таком коротком промежутке? » Так написано в стихотворении «Перед дождем».

В мире Геннадия Прашкевича слишком много любви, чтобы отдавать свои силы ненависти. « И если мы не говорили о любви, Татий, то лишь потому, что любовь подразумевается во всем и всюду ». Кстати, в этом трехчастном произведении – « Стихи о Татии и Эгее » – мы встречаемся ещё с одним (неявным) примером использования принципа центонности: « Пей. Не фалерн, но всё-таки вино… » и обращение: «Мальчик!» – вспомним Катулла, вспомним пушкинское « Пьяной горечью фалерна чашу мне наполни, мальчик! »