Геннадий Прашкевич - Большие снега

И наплывал тяжелый жар
подобьем темного тумана,
и узкий минарет Каляна,
как выстрел, небо разрывал.

Глазурь, керамика, пески,
зови, никто не отзовется.
Лишь пыль мучнистая взовьется,
чтоб отбелить тебе виски.

Да в темной пыльной тишине,
зевая скучно, как безбожник,
привстанет медленно художник,
проспавший Вечность на стене.

Еще раз оценили и сказали:
«Вот это, право, лучше б не писали.
Вон то пойдет. А то оставьте. Нас
не трогают печали без прикрас».

И я не возражал.
Я молча слушал.
Что говорить, когда закрыты уши?
Уж я-то знаю, как он невелик —
никем еще не понятый язык.

Все уходили.
Сдвинув табуретки
к столу поближе, я смотрел, как тих
отвергнутый ценителями стих, —
так затихают сломанные ветки.

Как человека, нежно утешал:
«Оставь. Придет пора. Ты подрастаешь».
Он возражал: «А если остываешь?»
Я возражал: «В тебе есть тайный жар».

И если было холодно, я ближе
садился. И, платя мне за добро,
стихи пылали яростней и выше,
и жгло меня их вечное тепло.

В преддверье Финляндии осень похожа на пляску
дождя или листьев, листвы или ветра. Повсюду
печальные лужи, коренья, как в темную маску
укрытые в вечную тягу к неясному чуду.

Прозрачная тишь. Только поезд промчится, но редко.
Капель удивленно гранитную статую точит.
И всюду пылают такие багровые ветки,
как будто бы сердце мое до сих пор кровоточит.

Ямертвый лес. Я – комарьё.
Я – клещ, впивающийся в тело.
С меня сползает шкурой с тела
ослизло рыжее корьё.

Я ржавый бурелом. Беда.
Тоска, не ждущая покоя.
Меня, как ржавчина, покроет
точащаяся злом вода.

Я радиоактивный сток.
Гнилые пни. Бугор коряги.
Ко мне ни греки, ни варяги —
никто не доходил. Не мог.

В толстенной книге обо мне
упомянет Другаль Сережа.
Но для меня все то же, то же —
зуд комаров, руины пней.

Я реквием по тишине.
Я мертвый лес. Я глаз затменье.
Последнее стихотворенье.
Плач Ярославны на стене.

В Несебыр вступают по перешейку, очищаясь морским воздухом.
При римлянах у городских ворот стояли стражи с мечами, сейчас
под разрушенной аркой изредка появляется милиционер. Узкие
улочки, мощенные горбатым камнем, веером рассекают город, и
каждая выводит к морю. Броди, нашептывая: Мена, Венера, Бриз…
Сиди на террасе, пока кленовый лист не упадет в кофейную чашку…
Слушай старух, продающих амфоры…
Слушай море…

Я ничего не знал о чуде,
но я догадывался втайне:
есть город с профилем верблюда,
застывший на зеленом камне,
есть город темных стен и башен,
в котором вечная прохлада,
в котором бархатно, как сажа,
свисают грозди винограда.

Я ничего не знал, но втайне
меня тревожили виденья:
рукою тесаные камни,
смоковниц медленные тени,
и бухта, где рыдают склянки
на уходящем в море судне,
и храмы —
старые крестьянки,
богини праздников и будней.

В деревне, погруженной в осень
и в меланхолию собак,
на чердаках хранили просо,
муку, жестянки и табак.
Но длинной вытянувшись лентой,
она гордилась шкурой мхов,
и недокуренною кем-то
дешевой книжкою стихов,
в которой сквозь листву сырую
слова рыдали на меня:

Я болен.
Я тебя ревную.
Прости меня.

Но исходив тропу забытую,
изведав боль, изведав ласку,
мы возвращаемся в закрытую
для посторонних взглядов сказку,
где за плетеными портьерами
переплелись любовь и мука,
где недоверием проверены
сомненья кавалера Глюка,
где только самое случайное
является само собой
в счастливых словосочетаниях,
оправданных моей судьбой.

На длинной и узкой прибрежной отмели
веками валялся неприбранный дорогой металл,
и такие же пятна, желтые, как оспины,
испещряли грубую спину скал.

И лежала россыпь,
затерянная территория,
дожди ее заливали, и ветер ее сушил.

И такая же глупая и неинтересная история
получается с россыпью моей души.

Как тебе аукнется,
так ему откликнется.
Как тебе покажется,
так ему увидится.

Звезды. Ночь. Сумятица.
Ветер. Поздний час.

Горы не сдвигаются,
губы не стираются —
недостаток нежности
убивает нас.

А я не верю в ту любовь,
что лишь на миг волнует кровь.
А я не верю в тех друзей,
что входят в душу, как в музей.
Я рая вечного искал
и рай извечный потерял.

Ломаю я карандаши,
пытаясь вновь вернуть
давно потерянный в тиши,
травой поросший путь.

Я не грущу, и жжет огонь
листву, вовсю урча.
И нежно падает в ладонь
мохнатая пчела.

А мир настолько безграничен,
настолько сложен, гол и строг,
что я почти что с безразличьем
гляжу на пыль его дорог,
и, отвечая на анкету,
уже предчувствуя финал,
пишу спокойно:
«Не был… Нету…
Не знаю… Даже не слыхал…»

В сапогах.
Смеясь и плача.
По канавам.
Между луж.
Под гармошку.
Перед брачной.
Ночью.
Ходит.
Пьяный.
Муж.

И пускается вприсядку,
под ногами мрёт трава.
Лица – маски, лица – всмятку,
аж кружится голова.

А жена в прическе ветра,
синий ситец на груди,
до отчаяния светлый
глаз косит.

Словно грабят, а невесту увели.
Пляшут бабы в луже мутной, бьются рыбой на мели.

Как тимпан большая ванна,
ржа с нее летит.
Пот с лица стирая, пьяно
пьяный голосит.

Пляшут бабы,
с визгом – мимо.
Будет сладок
стон счастливых.
Тает свадьба, удаляясь
важно.
Я молчу и восхищаюсь:
страшно!

Зажмурясь, лезут лопухи
сквозь щели старой городьбы.
А я иду по лопухам,
по свету, солнцу и стихам.
И на причал —
как на крыльцо.
Мерцает темное кольцо
речонки, моющей плетень
ручонкой, тоненькой, как тень.
В бойницы леса, как в глаза,
глядит священная весна.
Бегут зарницы за поля,
ресницами затрепетав.

За то, что эта жизнь нам удалась,
за то, что руки пустоты не знали,
за то, что нас любили и встречали,
а потому распространяли власть
над бегом звезд, над травами, едва
взошедшими, над музыкой из комнат, —