Геннадий Прашкевич - Большие снега

Ведь отчаявшись, кляня,
всем, чем можно было клясться,
ты бежала от меня,
чтобы снова возвращаться…

Как пилигрим, я шел в святых местах.
Клубился дым на выжженных кустах.

Неосторожно таял у ресниц.
Был сложен мир закатов и зарниц.

Не по стихам – по руслам древних лет,
по деревням элегией телег

тащилась боль, ее я превозмог.
Лишь исподволь смеялся темный Бог.

Я не один бывал в его плену
среди картин, распахнутых во тьму.

Но я не так играл своей судьбой:
я не был слаб наедине с тобой.

Ведь не вином нам нежность заменять.
Нам о земном блаженстве вспоминать.

Уральский пояс, дымное лицо,
и поезд – обручальное кольцо…

И все-таки, мы были, были !
И мы хотели быть и сметь !

Теряли, плакали, любили
не для того, чтобы стареть, —
а чтобы смыть слезами плесень
годами копленных обид,
что так вплеталась в ритмы песен,
в любовь и ненависть молитв;

и чтобы чувствовать последний
порыв, сминающий цветы…

Смотри,
как нежно и бесследно
под небом таем
я и ты.

Черным и белым
написана жизнь моя.

Черным по белому
написана жизнь моя.

Черные буквы,
бумага бела, как мел.

Иду переулками
незавершенных дел.

Будто деревья
желания вознеслись.

Если ты первый,
ты даже падаешь ввысь.

Но это снаружи —
тени как на Луне.

Был тебе нужен.
Тонул. И горел в огне.

Было добро, что
похоже больше на зло.

Не было почты.
Ломалось в пути весло.

Были пределы.
Лестницы. Глушь. Заря.

Черным и белым
написана жизнь моя.

В такую ночь финикиянин
похитил Ио. И в такую ночь
Зевес в обличье грубого быка
по волнам моря умыкал Европу.

Что остается делать мне? Не гунн,
не грек, не скиф, не египтянин,
гляжу, как, поворачиваясь плавно,
сползают звезды. Ночь нежна. Пусть завтра
мне скажут: «Ты, наверное, не спал…»

Я усмехнусь.
Мне ночь была не в тягость.
Я не похитил милую Европу
и с нежной Ио ложе не делил,
но странную испытываю радость
и чувствую прилив великих сил.

Я опоздал всего на четверть,
на четверть часа опоздал,
и солнце линиями чертит
пустой задумавшийся зал.

Смотрю на сдвинутые стулья,
обрывки выцветших газет,
и зал – как улей,
мертвый улей,
в котором даже трутней нет.

Брожу. Приглядываюсь. Медлю.
Касаюсь стульев и стены.
Не дай вам Бог
такой вот медной
непоправимой тишины.

Не улыбнулась мне удача
и вечной тайною в душе
осталась школьная задача:
из пункта А до пункта Б…

Я понимал, не стоят драки
ее решенье и финал.
Но то, что это просто знаки
я никогда не принимал.

Ведь я же видел: ветер, глина,
проселок, темные следы,
осенней дымки паутина
и облетевшие кусты.

Ведь я же знал: суть не в ответе,
ведь путники из А и Б
не просто шли к какой-то встрече,
а к очень важной – в их судьбе.

И был их путь глубок, как вечность.
К чему здесь знаки и слова?
Два путника,
и бесконечность:
из пункта Б
до пункта А…

Ночь была – спасением из клетки,
ночь была пожаром и желаньем,
ночь кострами под Луной дымилась,
ночь тянулась, радовалась, длилась,
и над нами, там, где звезды редки,
заломив ободранные ветки,
до утра береза вслух молилась.

Но потом, когда на губы – губы,
но потом, когда мы жгли и стыли,
показалось – мы уже не любим,
показалось – мы кому-то мстили.

Всю ночь сияли и цвели
кусты сиреневым огнем.
Метались листья, как шмели,
читались надписи, как днем.

И только утром, когда мрак
ополз, как оползают мхи,
ко мне явились просто так
вот эти самые стихи.

Чтоб я, на миг прикрыв глаза,
вдруг понял: не вернется вновь
та мимолётная гроза,
та мимолётная любовь.

Ни улыбки,
ни совета,
ни театра,
ни балета,
я хочу всего лишь лета,
на котором всюду мета
ветра,
солнца,
дыма,
жара,
разговоров у причала,
темных слез
и светлой кары
листьев,
павших на бульвары…

Но ни лета,
ни привета,
лето выпито,
пропето,
лишь листва вдоль парапета
повторяет:
лето…
Лета…

Прокричали журавли, в облаках растаяли,
а в лесах пустых легли лужи светлой стаею.

А потом пришла зима, ясная невинница,
вьюга снегом занесла города провинции.

Намела седых холмов и ушла, умелая,
от тревожащих костров в снегопады белые.

Снег валил опять, опять белыми бумажками,
нам пришлось тропинки мять валенками тяжкими.

От сосны к другой сосне, через тени мутные,
пробирались мы к весне, в земли многолюдные.

Ни совета, ни вестей, мерзли под деревьями,
но, наивные, зиме так и не поверили.

Я был невозможен,
но я не боялся упасть.
Лишь верящий может
Венеру найти и украсть.

Замешанный в краже,
я пойман и узнан в лицо.
Венера, ты краше,
когда я кажусь подлецом.

Я падал бы ниже,
но ненависть мне не велит.
В музее под крышей
Венера распутная спит.

И в этом огромном
святилище залов пустых
лишь родинки помнят
тепло поцелуев моих.

Осень моя пьяная – мой Ирбит.
Рябиновый, каменный, в глазах рябит.

Светлая, синяя, как стекло, Ница
веткою рябиновой манит сойти с крыльца.

Ветерком гонимые летят с реки
кольца голубые радуги-дуги.

Кольца эти с пальцев Ницы не снять.
А Ирбит шатается, не желает спать.

Ярмарочный, обморочный, пьяный вдрызг,
баночный, бутылочный, слепой от искр.

Брошенный в Ирбитку – утонет? сгорит? —
пьяною кибиткою летит Ирбит.

Я заблудился в Бухаре,
в ее горбатых переулках,
где эхо медленно и гулко
тонуло в каменном дворе.