Владислав Дорофеев - Поколение судьбы

За скользким горизонтом солнце жило —
в печи под пеплом – умно, завтра и вчера.
Я подымал безжизненное тело,
остались спать спина и голова-гора.
Я подступил и умолял у неба:
«Страдавшему от красоты, позволь забыть!
О, милый!» – Я. И свечи отекли, и гребни
расчесывают нас, и птицы гнезда вьют.

Сгорает череп от истомы рабства,
в сосуд его гармония слилась,
изнемогаю, лихорадит мозг.

Лопатки дергаются, белы спины,
и осень чавкает, хвоя висит, звенит,
вода лесная в бочках круглых стынет,
слоняются обьятия, оскал гремит.

Спокойный хохот – холод сотворенья,
две кожи скрылись в ночь – им песня удалась,
любовник умирая, входит в звенья,
зовет согреть. Хор слез летит, пронзая глаз.

Нет чащи снов, тепло вина лоснится,
потухших листьев каменный дрожит агат,
румянца запах, мысленные птицы
грустят в руке, расписывающей сад-ад.

Смешная рыба хрустнула в карнизах,
прошлась хвостом, оставила клеймо в земле,
глаз бычий вскрылся с кротким визгом —
мы улеглись в лечебнице и молоке.

Разъять любовь – как средство для наживы.

Теряют сон еврейские бульвары
в намякшем мае-обольстителе.

Запомни, твой сын обернется, промолвит:
«Ты – пыль! Мой великий отец и любовник!»

Торчал тот крест под белой лентой плеч,
рука прижала сердце к желтой кости.

На белой груди отыщу белый крест,
запомню блаженное пение,
упал – на груди умирает отец,
назад отступил, на губах тишина,
прошлась по земле за ногою нога —
поднялось над грязью знамение.
Она – прекрасная, больная часто —
кусочек рта, рука, одно лицо —
над оживленной карлой веки спят.
Напомнила змею с дождем и камни.
Там впереди листья реки опали,
прислонились к себе и печалились.
Понятны шелестом плеча и танца —
обреченная, оголенная
поцеловала, застонала, пала.

Давала ночь себя, как шаль плечу,
ресницы с сканью слез ронялись, плыли.
Свечу зажечь и мудрая остынет.

Не спят зобатые, смешные мыши —
пищат их голоса. И бич зари
тасует брюхо женщины и дома.
А в комнате осиновое тело
встает с постели в крупных стеблях вен.
Оно в окно уставило глаза,
там капелька росы на пальцах сна.

Наш честный раб свистит, слюнявится —
в нем тварь живет малиновой души —
и любит, любит, любит вас.
Совет ему врача: «Протезы в воду».

Диалог состоялся на природе,
глаза блистали дикими белками.
«О, женщина, я как увидел, сразу!
Вы – счастье! Вас люблю! Безмолвен к вам!
Ревную, не хочу вне ваших жить!»

То существо – понравилось оно?

Тем утром. Человек внутри под маской
поднялся со стула бледный и ветхий,
умытый, как море, и липкий, как кровь.
Глаза его круглы, злы уголками.

Несет на палке баба красоту ручья
из под коряги грузной и широкой.
Кукует лес, коровница-звезда
гуляет над собой. Спит край пространств
в земле под тонким ледяным чулком.

Раба и бестолочь сидела задом,
воняла потом и мочой вчера.
Фиалка на портрете и лампадка,
в петлице гиацинтовая трель.
«Мой муж – от рака. Сын в Варшаве —
могила номерная в сорок пятом.
В последний, сорок третий, мальчик взят».
Подрыгала крючком ноги и пала.
Рассек пространство взгляд Тургенева.
Висок упрятан тихими шелками —
парит с слезами на колени девы.

Две феи с полинялыми власами
припали, согревая телом тело,
влекомые к коням и библиям,
прикрытые листком Монтеня, сдохли.

Рабы сидели на диване ночью.
«И целовались мы взасос,
пока не свистнул паровоз». —
Сказал, расширив губы, мертвый справа.

В великом центре женское лицо,
сомкнув скулатые ущелья, молвит:
«Мне указали – вот ты. Я ждала.
И челку, и рейтузы не носила».
«А я кальсоны надевал и стану».
И нос зажал от запаха в груди.
Растоптанное «я» сжирает тело.
«Я за тобой!» «Тебе нельзя, царица!»

О, дайте, дайте зонт – ему в очках,
он лысый, розовая баба рядом,
глядят на самолет с балкона беды.

По окнам, слева от вторых подъездов
по вечерам с нагнутой головой,
коленями в глазах – беременный он —
мальчишка немой вне левого глаза.
«Носферату» – называют дитя.

Я помню книги, красную тетрадь.

1983,1984.

«Конец облакам и мне…»

Собрался я в полет кровавых крыльев,
зашелестевших в огненный разгул из туч.
Их гений бронзовый петух, а вот он луч,
как радость истины нас гонит с пылью.

Затем вас гонит крик воды под корни —
и миг, подброшенный в крутящемся верху;
глаза и возглас голубиной дворни
за тенью твердою, их шаг – полет к греху.

Подрагивает глаз в напевном хохоте
под бровью гиблою, и бусы в дрожи,
застывшие на шее, с шеей черепа.
И ангел истины пьет ласку важно.

Объятия вернуть и плакать неспеша,
пронзает тонкое стекло ресница,
падение от времени, несет душа —
одна в кольце на птице и на птице.

Да, перевод из игрока и солнца —
«вот синее, вот бронзовые колпаки,
их лапы хваткие…» Да, да! – толпы руки'.
От мутных крыльев, красных, смятых – вой сна.

1983.

Пройдя над горизонтом в чувственные грезы
с измученной и черной розой на губах,
мы вознесемся под беспечный гул мороза
и, намертво уставшие с свинцом в глазах.

Отколыхнулись на ветрах все створки бреда,
идет к уставшей вечности сам-смерть петух,
наперстников, соратников зовет победы.
Ведет толпу к крестовым снам другой пастух.

Вольем в глазницы чувственное масло – страх,
вверху ни лиц, ни птиц, ни времени безумств,
и насовсем последних, огненных в глазах —
зовет к толпе в крестовый гроб сухой пастух.

1983.

И ты, который умирал налево,
и ты, который умирал направо,
ведь вы, наверно, умирали вместе.
Зачем же ты ушёл направо,
зачем же ты пришёл налево?

1984.

«И прошу
не забывать…»

1.
Деревья остолбенели,
заплакали верхушки детям подобно,
вихрь несёт кровавую карусель,
ржут металлические, пустотелые кони.
Я свалился в рвоте,
меня отравили досужие вымыслы,
я хочу жить свободно и гордо,
мне затыкают глотку змеей победы,
мне тычут в грудь коромыслом войны.
Я хочу пчелой возиться на поле нектарном,
я хочу верить в себя всегда
и всегда в тех, кто рядом.
А рядом – Земля.
Буду быком с рогами до солнца.
Буду бычать и реветь о любви, как о шлюхе —
ей оказать внимание и дать новые платья,
и она начинает тянуть нить заговора
и продавать себя богатейшим странам и народам.
Я буду кричать о войне, как ребёнок с кожей,
обугленный фосфорной бомбой,
я буду молчать о войне, как мужчина,
на глазах которого любимая отдается другому.
Я выйду на улицы,
я уничтожу день и ночь,
я выйду голый на голые улицы —
от тоски по завтра безликие.
Какая мама?! Какая жена?! Я буду один!
Я буду нерожденный. Ничей. Никто!!!
Я хочу исчезнуть, не появляясь.
Я хочу умереть неживым!
Я зеваю подобно волку в клетке.
Ты – век! сытый, шумный, как корова,
которая не умеет разродиться,
и подхожу я и взрезаю живот коровы.
Кто выходит из коровы?
Света мне!
не вижу теленка.
Прочь! Это – смерть!
Но вдруг я шепчу в забытьи чёрные мысли:
«Жестокость – это инфекция, и она летит по ветру!»
Я не гожусь в душефага.
Я – не дурак.
Я – умный, я – хороший.
А как иначе?! Я – не убийца, я – не злодей, я – не льстец.
Равняйся на меня человечество.
Я – лучший, и я знаю, что нужно делать сегодня и завтра.
Мой волчий нос за версту чует запах радости.
Следуй за мной моё человечество.
Я – поэт. Я – гражданин мира. Ура мне!
(Человечество рукоплещет.)
Тихо все, замрите и слушайте.
Первым делом уйдем в подсознание
и вытащим на поверхность комплексы,
а затолкнем в освободившееся пространство: достоинство,
свободомыслие,
веру в себя,
любовь.
Теперь у нас новый фундамент.
Принимаемся – с высунутыми от усердия языками – за социальное
положение.
Назовем его «Я».
«Я» – это общество, власть, индивид.
Сначала мы понаделаем аппаратов и роботов для кибервека.
И киберэпоха освободит человека от физической обязательности
работы.
Всё! Нет нужды зарабатывать на хлеб жене и детям.
Изобилие!
Преодолевая стыд в горле,
отбрасывая деликатность, говорю:
милое моё человечество, вы – стадо!
Ваши повадки устарели, и завяли ваши привычки.
Долой дом и семью, долой обеспеченность и слабость!
Я знаю, что делать, чтобы не было войны:
надо быть человеком и не лгать себе и всем.
Давай, человечество!
Вперед к биологическому человечеству!