Владислав Дорофеев - Поколение судьбы

5.
Мне четверть века,
и я хочу говорить великие слова,
и быть великим.
Я хочу сказать всё, что хочу.
Я буду неправ,
направьте меня,
те из вас, кто лучше чувствует правду.
Я – дитя,
взращённое словом семи партийных съездов,
я – середина истории,
я – член государства,
я знаю наш строй
кровью и кожей, потом и мозгом, и душой.
Я – нарождение строя.
Скажите, если я ошибаюсь!
Есть мнение:
наши отцы и многие мы
не доросли до социализма,
нам социализм,
как вилка, которую мы прежде не видели.
Но дороги назад нет,
далеко зашли,
давайте вместе что-нибудь исправим.
Не верю, что всё скверно и скучно.
Я работал инженером на заводе,
мои рабочие в перерыве пили,
я возмутился,
рабочие мне пригрозили.
Что это? Мне скучно и тяжело!
Я – писатель и поэт,
я – нищий в еде и одежде,
я терплю.
Мне говорят, что я украл деньги у государства,
я – мурло и паразит.
Выдумка, что люди – как я.
Я – единственны.
Но человека нельзя запрограммировать,
разве что удушить лестью, оболванить —
но и тогда я буду чувствовать,
пока жив.
Я не хотел быть плохим инженером,
и когда мне говорят, что я украл деньги у государства,
и крал их на потяжении пяти лет учёбы в ВУЗе,
тогда я начинаю думать,
что меня купили за стипендию,
и думаю, что стипендия – это плохо,
или плохо, что я понял себя поздно.
И я думаю:
странная рабская повинность —
быть между государственным и человеческим.
Я говорю всем:
люди,
читайте меня и говорите мне,
кто я.
Я пишу о гордости и чести, об уме и страсти,
и спрашиваю себя каждой строкой:
Кто я?
Кто я?
Кто я!
Я —
хам для судьбы.
Меня невыносимо много.
Я люблю людей всякой клеткой
своего огромного, нечеловеческого организма,
который день и ночь думает и гадает
не о коммунизме будущего,
а о человеке настоящего,
который мне ближе любви к женщине.
Я – живое всего мира,
я люблю всех людей,
я не выбираю,
как медведь берлогу,
я ищу волосы женские
и нахожу в них завитки гиацинта,
я скорблю над оскорбленным человеком,
и вспоминаю законы франков,
по которым надо платить
за всякое сказанное без правды слово.
Что же все плохие?
Или все устали и забыли о жадности жить,
запамятовали хилые,
что жизнь даётся жадным,
им подчиняется
телом и ухом.
Покорные стали,
как кости и пепел,
покорные, слепые, глухие,
не замечают подвоха, подлости, лести, брани,
оскорбленные не понимают,
что их оскорбили.
Я за них оскорбляюсь
и кидаю свою тяжелую лапу с перстнем Девы
(родившей меня в сентябре)
в лицо обидчика и человечества.
Я возлагаю на себя обязанности грифа и санитара,
я переставляю миры и эпохи, как кубики.
«Геть, геть!» – Я кричу быкам.
Бичом золотым я сбиваю звезды в стадо
и гоню их на кладбище в завтра.
Я говорю перем вами,
Земля:
«Нам старо завтра,
нам годится в суженные то,
что настанет после завтра!»
Мы притащим за длинные уши
косматое тело с короткими ногами,
безрукое и с животом —
всунем ему в чрево «меня» и «завтра»;
соки и воды, и кровь
перемешают «меня» и «завтра»,
родится гигант – новый человек,
в глазах которого боли и страхи
станут звучать, словно, воздух,
как дыхание,
как поцелуй,
как танец,
как красота металлической музыкальной гармонии.
как колодец человечества,
из которого я не хочу вычерпать воду человечности до дна,
но не хочу и наполнять колодец —
пусть колодец живёт по своим законам,
пусть всё останется, как есть.
Зверя приведет мой друг.
А сегодня я иду к другу.
Он разговаривает со мной
и выясняется,
что он думает о себе, мечтает о себе!
Я бросаю друга, думающего о себе,
выхожу на вкусные и приятные улицы,
двигаюсь в ритме обрубков, огрызков и сучьев.
«Кто ты?» —
Я притрагиваюсь к шаровидному обрубку. —
«Я – женщина!»
«Но, где твои стройные ноги до облаков?
Где ты, которая выше облаков?
Где ты, покорившая мои руки и глаза?»
«Я – социальная женщина!»
Ты – фабрика по переработке пищи,
в тебе размещено несколько фабрик:
родильная,
половая,
тщеславия,
варварства.
Рядом еще какие-то – обликом люди,
они едва передвигают ноги,
глаза одеревенели, и слиплись веки,
они – огрызки,
они сами себя сжевали —
одна жалкая память по ночам возбуждает их души и ум.
Это – плоские люди.
Эй, плоские, ради вас я изменил себе,
я заговорил глупостями.
О глупостях говорю глупостями.
Я размещаю в толпе мощные лупы глаз:
«О, где ты женщина,
которая выходила народность поэтов?»
Где ты, женщина,
которая не дает мне умереть,
и, если бы не ты, вымерла бы народность поэтов.
Желаю выразить космический символ мира,
который женщина зачала и родила,
желаю разбудить в вас,
люди,
страх боли и страх смерти,
посадить судьей себя и Человека,
обращаться с вами жестоко,
научить вас управлять страхом боли и страхом смерти.
Научу, отпущу – идите по Земле.
Дьявола превращу в белого котёнка с чёрным хвостом,
болезни помещу в гробницу
и выбью на плите:
«Здесь похоронены самые страшные,
четвёртая и пятая болезни человечества —
страх боли и страх смерти!»
И станет славно жить и любить!

1982, 1987.

Прошел я путь теней, там впереди передо мной путь в ад.
Любовь не выдохнешь, её не проживешь, она – вся вечна,
и вечен чистый дом и твой чудесный огнецветный взгляд.
Нельзя нам пережить себя, ведь жизнь тогда небесконечна.

1985.

Про кожу я уже сказал, она была, как небо голубой,
звезда во лбу, румянец на щеке и руки тонкие, худые.
Я не хочу забыть о городе, а помню только поцелуй.
Шли люди будто тени, а тени падали назад пустые.

И я оставил влажный след своей губы на девичьей щеке,
был вечер в октябре, ты обняла меня легко и безвозвратно.
Хочу забыть о встрече той и помню трепет кожи на виске,
над городом была луна, быть может город позовет обратно.

Я не приду назад, не буду жить и улицами там ходить,
но там Ока течет, над нею мост и люди там давно чужие;
там Бунин нас любил, теперь всех будет бледный идиот любить,
чужой прохожий, улицы и площади, шаги и те другие.

Всё началось там в глупом ноябре, а в октябре закончилось,
и я уехал к чёрту на восток, мне так хотелось жить у моря.
Мне там на женщин не везло, иль им мое лицо не нравилось.
Подковкой высекал в булыжной мостовой разбитые аккорды.

Я обманул себя, я захотел прикосновенья робких рук,
мне никогда не хочется отстаивать освоенное время,
хочу понять, зачем мне нужен был её обворожительный испуг,
к чему тот глупый час, к чему та глупая и скучная затея?

1986.