Владислав Дорофеев - Поколение судьбы

Когда нет больше сил пройти назад от сердца до двери,
когда от горькой крови, кажется в тумане ярком солнце,
когда пишу могучие стихи отлитые из бронзы,
я вспоминаю, что у вечности есть два немых лица,
глаза которых ни мертвы, ни живы, плавают в крови,
а вместо рта сидит улыбчивая, рыжая лиса.

По лаковой от сна восхода нежней шейке, из окна
шагнув, я взгромоздился на дубовый пень небес востока,
в дверь постучали, отворив, пожал я каменную руку,
опаздывая лечь, я умер на ходу, глаза сгорели.
Глаза отца и материнский взгляд, и женская спина
из плоти чрева выйдут в плоти мыслимого с детства древа.

И на страницах, обагренных кровью, брызжущей из рук,
наполни буквы содержанием безрадостной измены;
нагая женщина лежит, мослы разбиты, мысли тленны,
в груди засеребрилось сердце, мухи гноем мозга сыты,
запели птахи, тяжело вздохнув, в земле огонь потух,
потомок мой найдет, забытые от смерти, смерти даты.

На мёртвых спинах зреют щитовидной железы плоды,
я потерял в ночной глуши незыблемую веру сердца,
но руки удержали счастья лик червоный без поддержки.
Хотя на луг души моей пришли три лошади печали,
а на дорогах время оставляет жирные следы —
хочу увидеть сон, в котором будет жизнь моя в начале.

Тяжелый ветер дул с беспечной жаждой силы дня,
под панцирем откроем клетку черно-белой колыбели.
Пророс цветок червивый зла на каменной любви постели,
я на руках своих увидел тень последнего венчанья,
и мнёт в руках девичье сердце умная жена.
И в символе конца найдём извечный символ завещанья.

В объятьях легкими губами пью жаркий привкус забытья.
Невестой прокатилась вьюга над Приморьем и хребтами,
молчит жена, подброшенная дующими здесь ветрами,
в аллеях над Амуром вижу тонкий, синий след мороза,
я мщенья жду, как излеченья собственного небытья,
и губы мрачные покрыты коркой спекшейся угрозы.

Летит углом слог страшный, подлый слог страдальческих ночей,
вживляясь в кровь, встаёт багряно-красная картина рая,
пугающая речь и глаз сухих огромные рыданья.
На белом теле призрачные тени рук стремятся к сердцу.
И человек мне кажется прообразом чужих вещей.
Рождается в снегах проклятье бешенной, безбрежной веры.

В труде и с розой на груди, с надменной горечью в мозгу,
в трагедии семьи увижу я безвременья могилу.
Хочу я испытать чудовищных крестов стальную силу.
Упавших не спасут, они еще не вставшим в назиданье.
И в темя времени по рукоять тоски клинок вгоню,
пошевелю я в образах безликий оттиск мирозданья.

Я за Уралом упаду стрелой великого дождя,
я превращаю чай в слюду, ищу перо живой жар-птицы,
живу средь желтой мебели, на праздник сыплю снег в глазницы;
пораню солью слез я страждущую кожу человека
и оглянусь в траву, хочу найти тугую тень огня —
мне в след злословие цыган, бесследное поверье века.

Река вопьется в руку, я найду в руке следы копья.
Мне хватит сил убить чужого времени собаку вздора.
В коробке времени храню сухое яблоко раздора.
Потрогать хочется зубами тело голубого неба.
Нельзя увидеть нежность белого лица в ночи, нельзя,
поймать бы мне во сне израненную солнцем страшно лебедь.

Рыдая, верю, что наденешь ты корону божества,
твой первый крик от берега пролива отлетает в бездну;
все люди умерли, остались только мы с тобой, да звезды.
Пройдут века в чудовищных просторах мертвых мира.
Так, словно стукнув косточкою, время умерло листвой,
затем возник тяжелый дом, обитель двух страдавших сирот.

1986,1987.

Татьяна Николаевна мертва;
убили тех, которые убиты были за столом.
Сошедшие с лица,
они вдруг провалились между глаз в глаза,
и кромка скатерти, подвернутая грубо,
казалась всем границей между сном и счастьем.
Когда всех опрокинули назад,
они лежали тихо и молчали вместе.
Вошли солдаты, встали по углам,
тревожной струйкой слезы потекли из глаз,
и слюни жадные скопились у солдат под языком.
Ведь им всего лишь обещали девку,
а перед ними на полу немытом
лежали три девицы и жена царя.
Солдаты стали вслух решать, с какой начать?
И вот, когда они уже кончали,
матрос с «Авроры» смехом изнемог:
«Давайте, братцы, вставим им в отверстие наганы!
Зачнут от пули или не зачнут?!»
Царь мыслил страшными глазами,
и он себя вообразил ущельем,
куда скатились вмиг все их надежды и мечты.
Солдаты вставили наганы,
немного поводили взад-вперед.
Для смеха
затем расперли рот царицы тесаком
и слили всю свою мочу туда.
Вдруг вспыхнули глаза царя огнем
и вмиг растаяли как свечи.
«Мой листопад!» —
Так в парке говорят, гуляя старики.
«Мой лунный сон!» —
Хотелось мне сказать.
И плакать горько-горько одному,
и чувства подступили к горлу вместо слез,
и память мерзкую хотел я задушить.
Все лица памяти упали на костер,
и жребий нас не пощадил.
Весной лежит на улицах зола,
река обходит рядом берега,
мы в тачках возим глину и песок,
и падает глаза в глаза лицо.
И лебеди летели из Сибири на восток,
а ветер колебался, как сосок,
и ноги белые мы привязали к потолку,
и после яму закидали на яру.
«Раз-два-три-четыре-пять!»
Больше некого искать.
Белели ноги к потолку,
и пули рыскали в паху;
жена небесная мертва —
Татьяна Николаевна она.

1987.

Ты с детства кажешься свечой, оплывшей на ладони,
ты – белый лист, упавший на траву земную тихо.
Я взял немую голову твою лицом чужим к земле,
стояла сырость за окном, ее я слышал ухом.
Мы телом пахли, пеплом и валялись мы в вагоне,
а горизонт под нами тяжелел, как бабье брюхо,
и тень скакала впереди себя в кладбищенском седле.

Ко мне пришли две женщины, задутые, как свечи,
они не плакали, глодая собственные руки,
они несут на площадь жечь собаку рыжую во сне;
их груди оторвут, напоят высохшие строки,
сопят от совести, исходят семенем и речью,
летая над огнем, щека к щеке танцуют шлюхи —
меж ними лик творца, углом бича их нежит в тишине.

Ты – плеск шагов в холодных, обезумевших просторах,
ты – смерть лица в застывшей точке лунного полета,
и в центре плоского лица живая голова твоя,
в ней старые глаза, как страшные глаза салюта.
День, хочешь проживем мы в обезьяньих разговорах,
и горло нам подарит баба в каменном салопе
в чужом и шумном дне, где обнимая, кинем мы тебя?

Летая на коне свинцовой осенью тревожной,
взойди на пляж к воде невинно-голубой и нежной,
окажешься вчера в пространстве светлом и едва живом,
вода плеснет к твоей ноге еще сухой, бумажной,
свой заклинальный шар протянет раненый острожник,
пойдешь, присядь у кромки водяной тоски безбрежной,
и уходя, оставь следы в дожде, мешая плач с дождем.