Владислав Дорофеев - Поколение судьбы

2.
Я пишу ночью слова
из себя откуда-то.
В сердце пустыня из песка,
руки – два горизонта,
ноги – всполохи огня,
волосы – кратеры не умерших вулканов,
рот – граница света и тьмы,
голова – как горшок с землей.
Я пишу о войне, которую вылепила моя любимая женщина,
она мне не жена,
но больше,
она мне – дань еврейства,
которое защищаю из любви к их женщине,
но которое осуждаю за их старость и холодность души,
хотя, может быть их отщепенческая грусть и намеренное
одиночество —
есть отсутствие воображения.
Я на кухне сижу за синим столом, под синими стенами.
Я никого не славлю, ибо я объективен,
как сама объективность,
если она еще жива на планете.
Я никому не подражаю,
я сам – неподражаем.
Мне четверть века,
я – зоркий, как сокол,
рвущий в клетке мышь.
Я сам себе строю клетку.
Я – поэт.
И поэтически заключаю себя за сеткой слов.
Дети и взрослые идут, не плачут,
а смеются моей жестокости,
которая разорвала мышь —
они ужасаются моей жестокости,
которая бросает меня грудью на клетку,
они смеются моей неловкости,
когда я от обиды и горя падаю на землю.
Я – сокол и Сизиф, я – Прометей и Гермес, я – чудище,
я – христианин человечества.
Я вижу участок земли:
по грудь в снегу идёт Борис Пастернак,
идёт за человеком след в след —
они беседуют о вечности человечества,
потом Пастернак садится на человека.
на круп спины,
превращенной в круп кентавра,
и пишет на бумаге слова,
сам страдая от неизбежности метаморфоз жизни,
которая как рак.
Давай, Борис Пастернак,
живи, не умирай, я поддержу тебя своим бессмертием.
Говорят, была муза – как баба.
Я нахожу эту бабу всюду,
даже в разговоре двух рабочих:
«Эти коммунисты, сейчас как попы!»
Кто сказал? Что! Убить говоруна!
Но он рабочий, как тогда?
Но как он смел о коммунистах,
к которым глаз мертвых взывал:
«Коммунисты, вперёд!»
Зачем же рабочий разочарован в коммунисте?!
Хватит врать фактами и словами.
Обернитесь вправо:
в Москве на улице Горького фашистский слёт,
жгут портрет Ленина,
и трое в автобусе «Орёл-Тула» насилуют на глазах
разочарованных пассажиров женщину.
Обернитесь влево —
я задыхаюсь,
в лёгких трупный газ —
пьяные рабочие выходят из дома.
О! Они солидарны, как трупы.
Прочь алкоголь из семей и страны,
иначе опять засопит от совести Россия,
и судорога скует сердце России.
Кто тогда скажет вам то,
что я говорю,
пока горло еще как-то хрипит.
Надо перестать лгать и думать о выгоде,
вперёд без вранья в сердцах,
вперёд без лицемерия в устах.
Коммунисты и люди,
спасите моего отца.
Он – коммунист, но он алкоголик, и он одинок,
он растерян и разочарован.
Хватит бреда.
Коммунизм, приготовьтесь к этому.
Но для этого надо,
чтобы человечество стало биологическим,
а экономика кибернетической.

3.
Моя мама смеялась до слёз
в восьмидесятом,
когда коммунизм со страниц истории
выпорхнул пташкой
и улетел в новую клетку слов.
Будет! Довольно!
Мы – люди, мы любим страну,
мы не хотим,
чтобы опять и опять
за радостный смех и пытливость
нам бросали гордо:
«Враг народа!»
Я – сам народ!
Я – не враг себе.
Довольно абстрактных слов о счастье всемирном,
я хочу человеческой, не военной жизни.
Я не хочу, как родители, быть обманутым словами шрифта.
Шрифт переплавлю в стихи.
Слушай, страна, своего поэта,
он не хочет быть замороженным
на своей тёплой земле.
Откажемся,
от чего нужно отказаться.
Ленин советовал ошибаться
и советовал вам ошибаться не раз.
Я не хочу, чтобы война,
я не хочу, чтобы терзаться и мучиться,
я не хочу,
как овца,
быть под безжалостным и тупым дуче.
Я не хочу жестокости и юродивого вождя,
ибо всякий вождь – юродивый и маньяк.
Я – офицер, я умею командовать и кричать,
но я не хочу быть грузчиком
и в земляные склады
складывать кровавые и чёрные человеческие мышцы,
или совсем ничего,
или воображать и подсчитывать тени,
заполонившие огрызок Земли.
Сам я не верю в войну.
Я утверждаю,
что все армии и оружие —
это анахронизм,
это – комплексы половой сущности индивидов,
это – старость и брюзжание,
это – желание мертвецов утащить за собой живых,
это – обман человечества эпохой христианства,
это – инерция весенних самцов
и парализованных шумных стариков.
Мне не надо войны,
я не – животное, я не – самец,
я не могу из-за самки драться,
я ищу себе не самку, а женщину,
а, если не нахожу, то и не дерусь за чужую.
Вранье,
что не может быть двух строев на Земле;
просто имеются сволочи,
которые так считают и говорят об этом всем новорожденным.
Но поздно,
мои младшие братья.
Хорошие люди – они не унижены,
и через семь лет они станут взрослыми.
Ещё семь лет —
и мы разберемся в ситуации на Земле.
Пока давайте жить задом наперёд,
как раки в норе.
Я вижу необозримое поле Земли,
которая хрупка, как девственность.
Надо острожнее расщеплять ядро и души.
Расщепление ядра – тени и тени.
Расщепление души – мрак и мрак.
Я говорю,
я смеюсь лицам и собакам
в лицо:
«Война – не средство!»
Жалость к себе сжимает моё сердце.
Мама говорит:
«Сын, ты должен воевать! Кто защитит меня!?»
Я пою великую музу,
сердце пою —
оно скособочилось и окривело
от слов «война».
Сердце – мой нерв,
в котором я,
как кошка на электрическом стуле,
извиваюсь.
Но мёртвой хваткой меня схватили руки цивилизации.
Я иду по жирным тротуарам,
иду под толстыми окнами
в сластолюбивые переулки
из чревоугодливых семей,
убегаю от корыстолюбия,
которое разливается по городу зловонной жидкость.
Я убегаю на последний остров света —
в женское сердце,
и с ужасом обнаруживаю у женщины ум,
который корыстолюбиво меня изучает.
«А теперь уходи! У меня сосели и муж, и работа, и корыстолюбие!»
Я понимаю женщину,
но судить себя готов за то,
что просмотрел корыстолюбие в людях.
И люди больны теперь дважды – войной и корыстолюбием!

4.
Ах, детство,
слепое, как радость!
Сегодня
всё человеческое и истина
созревают поздно.
Я решил стать поэтом в двадцать,
я – поэт через пять лет —
срок не большой и не малый.
Надо говорить о любви,
о любви мужчины и женщины,
о любви семейной,
о любви родителей к детям.
Но как давно! – и это странно —
родители любят детей, как собственность.
Чувство собственности не различает.
Свою дочь или сына можно избить.
Вот и бьют
кулаком и ладонями, ремнем и ногами,
в зубы и живот, в кость и плоть.
«Папа, зачем ты коммунист?»
«Чтобы хорошо жить!»
«Так ты – негодяй, папа!»
Раз в зубы!
«Папа, а зачем тебе дарят подарки?»
«Чтобы хорошо жить.»
«Так ты – животное, папа!»
Два, в печень.
«Папа, зачем ты меня бьёшь?»
«Чтобы быть уважаемым папой и главой семейства!»
«Ты – глупый, папа!»
Раз, два, три – в зубы. Губы в кровь!
О, тринадцатилетняя дочь!
И дочь собирает кровь с лица
и мажет папе папину плоть.
Теперь любовь очевидна.
Лицо дочери и морда папы одинаковы —
красные, кровные.
Салют! Папа!
Дочь похожа на тебя!
Вот семейный мыловаренный заводик!
не гнушаясь ничем,
папа перерабатывает на мыло души
и красоту жены,
которая уже была красивой,
и красоту дочери,
которая еще будет красивой.
Конечно, если я не вытащу дочь из под
когтистой лапы папы-петуха,
не вытащу её бешенные волосы, её полные груди, её женский зад,
если я не вытащу…
А петуху оставлю болезнь маниакальной важности,
пусть более сам для себя,
петух,
желающий стать страусом,
но не знающий,
что страус любит прятать голову между ног.
О! Моё человечество!
Поприветствуем
третью болезнь человечества —
мечту о страусиной важности.