Леонид Латынин - Праздный дневник

И годы прошли – десять лет они жили прекрасно,
И ей показалось однажды, что жили, конечно, напрасно.

Когда этот кто-то пришел к своей милой впервые,
То плыли за окнами в небе вдали облака голубые.

И тронул ей губы и руки, сказал, что она для него как святая,
И долго она горевала, по небу устало летая,

Что где-то на острове чудном живет ее главный избранник,
Гуляка, безбожник, на острове чудном, и странник.

И ждет не дождется, и ждет не дождется теперь уже точно,
И любит ее, и лелеет, и молится милой заочно.

И тихо она повернула, по небу устало летая,
И кто-то вослед ей сказал еле слышно: «Родная…»

Она же давно торопилась, спешила, летела,
И тело ее облаками вверху голубело.

И плакал безбожник, и видел высóко впервые,
Какие вверху облака, как она, голубые.

Сперва облака, но потом уже тучи, конечно,
И дождик над островом падал и лил неутешно,

И остров он смыл, и, конечно, безбожника тоже,
Потери на этой земле бесконечные множа.

И плакал Родриго, и «кто-то» уже не впервые…
И плыли и мимо и дальше, все дальше, конечно, вверху облака голубые.

Белые аисты танцевали,
По лунной стерне ступая,
Как будто в огромном зале,
Безлюдном от края до края.

Как все уходили печали,
И страхи все отступали,
И ты позабудешь едва ли,
И я позабуду едва ли.

Когда танцевали птицы,
И сено едва шуршало,
И было мне нечем молиться,
И чем мне молиться стало.

Те аисты плавно плыли
В лунной серебряной дáли,
Тогда мы еще не были,
И оба не быть перестали.

Грех говорить, но не хочется жить,
Нищим ходить и на почте служить.

В юности было легко не иметь
То, что потом начинает звенеть

В бронзе, кармане, курсисткой больной,
Целой страной и цыганской струной.

В зрелые годы мириться легко,
Что не всегда на столе молоко.

Тонкие книжки калеченых строк,
Рыночный, бедный, сиротский итог.

Ну а теперь, когда скрипнула дверь
Первых утрат и великих потерь?

Что же, когда собираться пора?
Снова нора или вон со двора?

Снова с начала, по ложке, шажком?
Снова молчком да тишком, шепотком?

Снова, дурак! И пока не умрешь —
Если ты чашу с водою несешь.

Чашу? В пустыне? Один? По песку?
Чашу! Один! Повезло дураку.

Где-то за тем или этим холмом —
Старая песня – засыпанный дом.

Плачет дитя и кого-то зовет,
Мать и отца занесло у ворот.

Слышишь, дурак, этот крик в тишине,
В снежной лавине, пожаре, войне?

Плачет дитя и кого-то зовет.
Слепы глазницы. И высохший рот.

Только попробуй устать и остыть,
Волчий последыш и волчая сыть.

Погань, заморыш, ублюдок седой!..
Чашу с живою и мертвой водой…

Плачет дитя в небесах над тобой
Раненой цаплей и медной трубой.

Ну же, хороший! Последний – шажком,
Снова молчком, шепотком и ползком…

Д. Голубкову

Ты прожил день. А мог прожить и год,
А мог прожить… Кому какое дело.
И вот лежишь, свинцом набитый рот
В чумазый пол уткнув оледенело.

Гурман, эстет, молившийся цветку,
Печальным звукам сонного органа,
Финал судьбы доверивший курку
И суд ее – присяжным балагана.

Лежи ужо, оденут на парад,
И ты в цветах предстанешь благороден,
Вперив во тьму остекленелый взгляд,
Неизлечимо миру инороден.

Лежи один, урок мне этот в масть;
Не повторю, хоть жизнь не по карману.
Брезгливо мне на грязный пол упасть,
Свою судьбу доверив балагану.

Кому дано, с того и спросится,
И, в общем, не о чем жалеть,
Кромсает путь чересполосица,
И жизнь немытая проносится
В полунавоз и полумедь.

С утра евангелье кропается,
В обед – детант со стукачом,
И это жизнью называется,
И это вовремя карается —
Рублем и сладким калачом.

Под вечер музыка забойная,
Кино по видео к утру,
Ах, жизнь, слюнявая и знойная,
Ты служишь мне, корова дойная,
Пока я вовсе не умру.

Ну что с того, что годы вынуты,
Что прочерк в зрелости графе,
Что судьбы по свету раскинуты,
Что мы испачканы и вымыты,
Что я – на «рэ», а ты – на «фэ»,

Что чешут мысли бесполезные
Маршрутом с головы до пят.
И дети Авеля железные,
Напялив ситцы затрапезные,
В конторе Каина корпят.

Его, конечно, не отпели,
А закопали – и айда
Туда, где белые метели,
Туда, где черная вода.

И торопились, и спешили,
Кто на машине, кто пешком,
И где-то там до рвоты пили,
Слова ворочая с трудом.

Один стишки читал уныло,
Другой по клавишам стучал,
Но сколько нас в ту пору было,
Я до конца не сосчитал.

Неужто так и нас когда-то
По ветру пустят в тишине
Родные пасынки Арбата,
На час дарованные мне?

А впрочем, что за разговоры —
Удачи праху твоему…
Надежна дверь, крепки запоры
В чужом и временном дому.

Как медленен, медлителен восход,
И как закат торопится остыть,
Как долог день, как быстротечен год —
Как этот смысл в душе соединить?

И в этой несуразности вещей,
В отсутствии единого ключа
Мне ближе вдруг погубленный Кощей,
Чем два его наивных палача.

Не воскресят ни музыка, ни речь,
И даже ворожба не помогла.
Какой урок – бессмертье не сберечь…
Убить. Сломать. Тайком. Из-за угла.

Не сажали, не ссылали, не лишали…
Мимоходом незатейливо душили.
Но от этого отдышишься едва ли
И в работе, и в почете, и в могиле.

Нас немоте учили рьяно,
Ломая глаз, корежа слух.
Уху казенного Демьяна
Вливали в плоть, попали – в дух.

О, как мы были совершенны,
Послушны были до конца,
Как нас пугали перемены
И смены крестного отца.

Сажали нас – и мы садились,
Нас поднимали, мы брели,
И всё же не переводились,
И размножались, как могли.

И вот теперь нас слишком много,
И всё имеем, что дано,
И доморощенного бога,
С громоздкой свитой заодно.