Марина Хлебникова - Проверка слуха

Ни слов, ни шороха, ни птицы —
песок, пригревший ковыли,
ведёт зыбучую границу
на стыке моря и земли.

И остывает след непрочный,
ненужный, зябкий и босой,
и день дрожит на веках ночи
рассветной млечной полосой…

А дел осталось мало — только выжить
зачем-то, что уму непостижимо…
Отсрочить приговор, не смазать лыжи,
писать, как пропись, крупно и с нажимом
свой монолог, где мало трав и света,
где спит любовь, и нет привычки драться…
Но ненависти, к слову, тоже нету,
а в том, что есть — кто станет разбираться?..

Прости меня, невыплаканный стих,
за то, что суховато и прохладно
жила, росла…
За то, что голос тих,
за то, что неблизка перу баллада,
прости за то, что зреешь ты внутри
и в слово облекаешь кроветворство,
за то, что кровяные пузыри
так далеки изящному притворству,
за то, что ты растёшь из ничего,
и я сама то верю, то не верю…
Прости, как зоопарковому зверю
прощают неприветливость его…

Не помню, как вино шипело,
лишь помню, что вино шипело,
и очень круглая луна
была не синей и не белой,
а бледно–розовой,
она
висела нагло над забором, —
так пацанёнок взрослый шабаш
разглядывает под «хи-хи»…
Вы посвящали мне стихи,
я запивала их «Кагором»,
а мой желудок отвечал
мне недвусмысленным укором!
Мой милый! Я хочу ухи!
Прозрачной, пламенной, обычной,
питательной, непоэтичной!..
«Фи, леди! Ну причем тут тело?»
Но я хочу! Хочу ухи!
Я так хочу её, как Вас
ни разу в жизни не хотела!

Эй, чучельник, зачем тебе опилки?
Кому нужны павлиньи чучела?
Я медяки из старенькой копилки
потрачу на весёлого щегла,
и подержу в руках живую песню,
и отпущу — зачем ей кабала?..

Из вечера в вечер
сзываю ушедших на вече
и стол накрываю
на вечных двенадцать персон…
В тяжелых подсвечниках
быстрые плавятся свечи,
и тени по стенам
дыханью дрожат в унисон…
Я жду — постучат
или просто возникнут из дыма,
коснутся плеча
и заспорят о чём-то своем…
А ночь на исходе —
все звезды осыпались мимо
протянутых рук,
и уже заалел окоём…
И свечи уже
превратились в потёк сталактита,
и ужин остыл,
и пора ненадолго прилечь…
Из вечера в вечер
я жду появленья семита,
и в ветре ловлю
арамейскую вязкую речь,
но Сын Человечий
и иже с ним дом мой обходят,
казня за дневное неверье,
за жизнь без креста,
А ведьмы дневные,
как стрелку меня переводят
на новые сутки,
в которых я снова
не та.

Нищие, больные, сумасшедшие,
призраков роящихся родящие!
Помолитесь тихо за ушедшего,
поскорбите тихо за входящего!..

Не по Империи тоска —
мне на земле довольно места,
о том, как лихо бьют с носка
от Шикотана и до Бреста,

и непонятно, почему
Господь из той же чаши поит…
Но то, что ведомо ему,
здесь сущих — мало беспокоит…

От гниющих болот и отравленных рек,
от кислотной испарины, язв на кистях,
до икоты, до рвоты напившийся век
отползает на старческих хрупких костях…
Он свое отгулял, отскрипел, оттянул,
отбоярил, отмыкался, сник, отмаячил,
но под тяжестью век и провалами скул
он ещё пограничных — невымерших — прячет…
Неуклюжих мальков, голубую икру,
генофонд, искореженный «гамма» и «бета»…
Век в заботе о вечности:
«Я не умру,
если будут они, если выживет эта
ненадёжная завязь, посмертная связь —
снегири, зимородки, верблюжья колючка…»
Замерзает на пальцах осенняя грязь…
Век ещё озабочен — уже развалючен…
С ним ещё до конца расплатились вполне
равнодушно, безжалостно, честно и зрело —
ироничной усмешкой,
пристрастьем к струне,
каплей зелья,
дурными болезнями тела.

Тридцать три — это возраст,
попробуй-ка возрази!
Черномора бы в дядьки,
всё бы пошло толково…
Но привычно копаясь
в родимой до слез грязи,
забываю о главном…
Ношу на груди подкову,
как носила прабабка
обычный нательный крест
(даже он изогнулся —
не выдержал гектопаскалей!)
Степь да степь кругом,
если не лес да лес,
в нём всегда находится то,
чего не искали…

Поисковая группа
ищет Курган Надежд —
каждый лезет копать,
посему извелись лопаты…
У забытого Вия
в углах утомленных вежд
накровавились слезы
и капнули
шестиствольным матом…

Здравствуй, время подкопов!
Так странно, но я жива.
И не то, чтоб парю —
просто как-то вишу в пространстве…
В октябре дозревает
по старым садам айва
и опять убеждает меня
в повторяемости
и постоянстве…
…Тридцать три — это возраст,
как, впрочем и тридцать два…
Рыбе–меч по конверсии
выдали только латы…
Тем немногим уверенным
будто бы я жива,
объявляю: возможно.
Но молча. И без лопаты.

Как будто бы все разошлись по местам:
припомнили Бога, почтили святых,
разбили копилку, пока не пуста,
ударили красную гидру поддых.
Нашли мудрецов для принятия мер,
отважно решили: «Даёшь перелом!»
и старых пиявистых подлых химер
легко распугали двуглавым орлом…
А всё не легчает…

Есть последнее средство:
отречься,
уйти,
догореть
где-то в средней России
на средне тошнотном участке
производственной жизни…
Осталось дыханья на треть
в измочаленных лёгких.
Слова барабанят по каске
— Это череп!
— Да, ну! Это каска из лобной кости,
теменная броня
покрывает тяжелую темень
западающих клавиш —
любителю можно простить,
но игра мастеров беспощадна.
В заезженной теме
есть аккорды тибетского свойства
и снайперской лжи:
там, где был родничок,
ослабляются костные связи.
Попаданье чревато истерикой:
— Буду служить!
Буду пить молоко
и молиться бухгалтерской вязи!..
Буду пялиться в телек
на вечный парламентский бой,
сознавая свою непричастность,
кричать, что причастна!..
При зашторенных окнах
сумею остаться собой,
только это уже
никому неопасная частность.

Перспектива —
на плоском листе обозначен объём.
О, какие просторы!
Какие безмерные дали!
Есть последнее средство:
податься к врачу на приём,
пусть опишет объём индивида
по плоской медали,
или выпишет что-то
из тех незатейливых средств,
что ещё завалялись
в бездонных аптечных пустотах,
пусть проверит на совесть,
а хочет — на звук и на срез,
и поставит диагноз
вторичный, как запах блевоты…

Есть последнее средство:
сжевать рецептурный листок
и запить из-под крана
вонючей светящейся жижей,
на крыше «хрущёбы»
истошно орать в водосток,
изумляя окрестных котов —
полосатых и рыжих…
И знакомый исход
предвкушая в звончайшем свистке,
слыша топот сапог
обожателей «Слова и Дела»,
сделать шаг через край,
осознав, что на этом витке
Год Активного Солнца
стремительно мчится
к пределу.