Марина Хлебникова - Проверка слуха

Нет, не видела мать своего малыша мёртвым, —
как явились сказать — только охнула и оземь…
Сорок дней и ночей под тяжелой дохой мёрзла
да стучала зубами, да выла… Да выть — поздно…

Что осталось от глаз, если ночью и днём мокли?
Чтобы в крик не кричать, губы жала тугой гузкой,
а застряло в мозгу: «Обманули!.. Не он!.. Мог ли?..
Не его, не его положили во гроб узкий!..»

А когда подвели молодца через срок долгий,
где и силы взяла? — растолкав шептунов в свите,
затряслась на плече: «Не возьмёте, зверьё!.. Волки!..
Нету глаз у меня, да на ощупь скажу — Митя!..»

Не вольная птица — жена — не девица,
мне мужнее имя марать не годится…
Спи, мой богоданный! Пускай не приснится
тебе золотая воровка–куница…

Я шапочку кунью на брови надвину —
спи, мой богоданный! Спи, мой чужевинный!
Сапожки сниму и босой до порога
легонько пройду, половицей не дрогнув…

А утром меня призовешь ты к ответу:
— Что ножки, как лед? Может, бегала где-то?..
Скажу, не моргнув, только губы кусая:
— Напиться вставала… бежала босая…

Взращено византийством и гречеством,
бито темником, бито огнём,
называется гордо — Отечество!
Не пройти, не объехать конём.

Челобитчество ли?.. Человечество?..
Снег и ветер — не райское пение.
Называется кратко — Отечество,
а назвать бы — Тоска и Терпение,

а назвать бы — в привычке витийствовать —
бедным полем, где Богом обронены,
скудным местом, где не византийствуя,
родились — отмотали — схоронены.

Ах, что за потолки! Белить бы да белить!
И люстра на крюке висит сиротски косо…
Какому бы врагу ехидно подарить
похмельную любовь великоросса?..

Он, глухо отсопев, ухмылку сжав в горсти,
щетину поскребёт, ремнём задавит брюхо:
«Сударыня, прости!» — сударыня простит.
И чарку поднесет, и корку даст — занюхать…

Хоть не знаю, где сменится праздник постом —
в этой области глухо и мглисто, —
но себя осеняю широким крестом
на глазах у фундаменталиста.
Хулиганка с отсутствием чувства беды,
голоногая стерва, холера!
Так во все времена — с пустяка, с ерунды —
начинаются войны за веру.

Закрыть Америку. Остаться тет-а-тет
с забавной географией по Швейку.
Не вешать маскарадных эполет
на слабое изделье местной швейки.
Не доводить до драки каждый спор,
где в равенстве «менты» — «минтай» — «ментальный».
Не ковырять болячки до тех пор,
пока врачи не выдохнут: «Летальный!..»
Дать выбродиться глупому вину.
Решить, что неизбежен этот климат.
И бросить перекладывать вину
на тех, что всё равно её не имут.

Что упало — пропало.
Мы равных кровей,
в этой скачке летим голова к голове,
под трибун «у-лю-лю» —
ты пылишь, я пылю.
Обойдёшь — ненавижу.
Догонишь — люблю.
Хлещет паром из пор —
он горяч и упруг!
Мы не видим в упор
отстающих на круг.
Мы не помним, как выглядят
лица в анфас:
профиль к профилю — страшный
от скошенных глаз.
Голова к голове жизнь копытим к нулю.
Обойдёшь — ненавижу.
Догонишь — люблю.
Но становятся уже
и уже круги…
Ты не смеешь отстать!
Ну, беги же!
Беги…

Ищу своё лицо —
Сегодня во вчерашнем…
Дружила с подлецом —
сегодня стало страшно,
сегодня ноет зуб,
как совести бы надо, —
стираю краску с губ,
а там опять помада…
Как будто тонкий лёд
подошвой прогибаю…
Как будто кто-то врёт,
а я ему киваю…
Ищу, ищу, ищу
песчинки в мути споров,
себя себе прощу,
когда найду опору —
хоть в Бога, хоть в зарю
грядущего поверя,
хоть в то, что говорю,
но только в полной мере.

Лопухи вдоль обочины,
Воздух вязок и тих.
Бездорожная вотчина
Из обочин одних.
Отче наш! Обносились мы,
Сбили в кровь башмаки,
А пути не осилили
До молочной реки.
Ладим жидкое хлебово,
Льем кондер в котелки,
Чтоб дорогу не плёвую
Помянуть по-людски.
Ну и пусть, что не пожили,
Сами выбрав суму, —
Нам бы Царствие Божие,
Нет — так всё ни к чему!

Моё поколение,
рожденное и созревшее
от потепления,
до потепления,
упавшее не орлами,
а решками,
и невостребованное временем,
закрывшее брешь
между шестидесятыми
и восьмидесятыми,
рассыпанное на инертные атомы,
молчаливое — хоть режь,
не ломаное, но мятое,
несъедобное,
но склонное к самосъедению,
самокопанию,
самоубийству,
мое поколение,
бегущее от идолищ и мекк,
мое поколение,
замыкающее двадцатый век,
сегодня пробует голос —
хриплый и мятый,
как слежавшееся белье,
запоздалый от долгого
неупотребления…
МОЁ поколение,
только МОЁ,
да станешь ты гумусом
ВОСКРЕСЕНИЯ!

Мне снятся реки, горы, перевалы,
Оленьи нарты, рыжие верблюды,
Саванна и таежные завалы,
Пещеры, сталактиты, камни, руды…

И никогда не снится тот автобус,
Которым столько лет дорогу мерю, —
Второй раз опоясываю глобус,
Не открывая никаких америк.

Но, может быть, однажды южный ветер
Тряхнет автобус, и случится чудо —
Кондуктор скажет: «Дальше не поедем!
Конечная — отсюда на верблюдах…»

Из себя тянем соки —
нам земля не опора,
измолчались до срока,
искричались до спора,
исцарапано горло
стружкой слов однополых —
нищих вывели в город
и оставили — голых…
Бесполезны над плотью
издевательства воли —
выше боли бесплодья
не придумано боли…
Можно, корча «презренье»,
отыграться на пепле,
но не надо прозренья,
если люди не слепли.

День ослеп от сплошного дождя…
Дождь свивается в нити и полосы…
Маяки непрерывно гудят,
и суда ищут берег по голосу.
Мокнут шлюпки на серой воде,
по-щенячьи уткнувшись в причалы,
и не видно в солёном дожде
ни конца, ни начала, —
будто все на одном корабле,
как один — постояльцы…
Только тянется небо к земле
миллионами пальцев.
Только море на тысячу луж
глубже.
Только суша на тысячу суш
уже.
И не верится, будто есть брег
знойный —
вечный дождь омывает ковчег
Ноев…

Странное слово застряло на уровне бреда —
в диком ряду между ламой и бряцаньем шпор…
Память ночная, ведунья, спаси и поведай,
кто же такой ЛАБРАДОР?

Глупо вести диалоги на уровне спора
в кухне на восемь конфорок с ошметками свар:
тут мне подскажут, что звался жилец ЛАБРАДОРОМ,
тот, что налево… А впрочем, он был ГИБРАЛТАР.