Марина Хлебникова - Проверка слуха

Даже во сне — не сплю…
Хаос! Баюкай плоть!
Мёртвому кораблю
сколь же болтаться?
Хоть
грудками, Арарат,
где-нибудь покажись!
Голубь полёту рад,
голубю в небе — жизнь
краткая.
Сколько сил
в тельце его, Господь?
Пара некрепких крыл,
крови пипетка?..
Хоть
шепотом дай понять,
где, за какой волной
будет земная пядь
Ною под ногу…
Ной —
ноющая струна,
пепел — послед огня…
Где ты, моя страна —
беженка от меня?..

Год за два: недосып, перекуры,
треск машинки, и лето — не в лето…
У соседа — фазенда и куры.
У меня — кофеек с сигаретой

Год — другой, и получится книжка,
встанут строки литые — без щёлки.
Сам собой подрастает сынишка,
скоро сможет по маковке щёлкать…

Перед ним оправдаюсь, не мучась:
«Это я для тебя написала!»
…У поэта суфлёрская участь —
между Вечною сценой и Малой…

А когда-нибудь это случится:
остынет рука
над усталым листом,
на которым ни буквы, ни точки,
и уйдут навсегда
маятливые заморочки,
и копеечный «преф»
обратится в рублевого «дурака»…
А когда-нибудь это случится:
я стану собой,
ужаснусь, как в холерном бараке,
увидев двойницу!..
…Мой рублевый «дурак»,
отстрелявшись, посмотрит в бойницу —
воплощением скорби
с прикушенной нижней губой…

Твой образ сохраняется, как термин,
как платье из парчи, но не по моде,
как генофонд, как эллинские термы,
как средство от возможного бесплодья,
как светотень в отсутствии предмета —
не долевая нить, не даль, не дольник,
скорей, примета.
Примета.
Примечание.
Пример.
Острастка заподозренным в крамоле.
Последний шанс.
Поимка ветра в поле
венком из вер…
Изверившись, иззябнув, изменив
не всё, но всем —
себе, всему содомству,
я отыщу тебя,
и не спросив,
возобновлю знакомство.

Тонкорунные овцы укрыли луга,
и не считано стадо бычачье…
Не нужда дует в парус походный — нудьга —
от пиров, бабских сплетен и плача.

Лишь в проливах, смиряя теченье веслом,
взрезав темень Эвксинского Понта,
можно мельком подумать: «На кой понесло?..
За Руном? Или просто — для понта?..»

И не поздно — недельку всего покорпев —
воротится по норам, по сотам…
Но уже у поэта сложился запев,
и его подводит неохота…

Прошу сюда. Садитесь на диван.
С одетыми, простите, не резона.
Кто следующий?.. Это ваша зона?..
А вот моя. Мерси. Здесь нету ванн.
Здесь кабинет — вы что, не усекли?
Работа, так сказать. Подбор резерва.
А муж причём?.. Ну, что мне ваши нервы?..
Показывайте, что вы принесли.
Так… слабовато… уровень не тот…
А ножки ничего и ротик смелый…
Ах, ты коза!.. Ну, ладно — этот белый
стишок возьму, а больше не пойдёт.
До скорого.
…Любимая, алло!..
Нет. Здесь работы часиков на восемь.
Не жди. Ложись. Какие, к чёрту, гости?!
Сейчас! Всё брошу! Вышли помело!
Работа говорю… Не будь же дурой!..
Меня ждут люди. Не хандри, мой свет!..

Рождается в слезах литература,
и к ней приставлен повивальный дед.

Не стоит войны и труда
плетенье словесного хлама…
Опять на носу холода,
опять отупенье от срама,
и как не держись молодцом,
придётся тайком докумекать,
что пахнет летальным концом
не света — так века…
Глазами бездомных котят
следим, как под звуки Делиба
задумчивым клином летят
в ночи кистепёрые Рыбы…
Живём ожиданьем суда,
себя посторонне жалея…
Вот так. На носу холода.
И век Водолея.

Глядит верблюд брезгливо
на своего погонщика —
убогое двуногое,
ни одного горба!
Погонщик тоже кривится —
ну, что за морда глупая?
Как будто молью траченный
горбатый мой урод!
Но где-то там под веками
такая нежность прячется,
что ясно даже олуху:
любовь — она и в Африке,
и в Азии —
любовь…

Ах, если б лошадь мне тогда,
я б донеслась до переправы!..
Но от копыт отвыкли травы…
Ах, если б лошадь мне тогда!..

Ах, если б выстрел за спиной,
да окрик слева, посвист справа
я б добралась до переправы!..
Ах, если б выстрел за спиной!..

Ах, если б песню кто сказал —
хоть потихоньку, хоть без слуха,
я б собралась с последним духом
и доползла на голоса…

Ах, если б быть в своем уме —
но это мне не угрожает!..
Гуд бай! — всем тем, кто добежали.
Привет! — всем тем, что не сумел…

Замшевый зайчик, косивший глазами на Запад,
всё позади — ты упрыгал на звук и на запах.
Без тормозов — в обживанье заморских законов:
зомби на зомби, а, в общем-то, зона на зону…
Замшевый зайчик, прижухший в степях Аризоны,
ради грядущих зайчат — по квартиркам казённым,
в бледных речах не сумевший уйти от акцента,
я на тебя не поставлю ни гривны, ни цента,
ты у меня не займешь навсегда — до получки…
God же с тобой! Там, и правда, сытней и получше…
Бог же со мной! — несошедшей с привычного круга…
Где ты, мой зайчик? Давнишняя, в общем, подруга.

Когда-нибудь, сорвав звезду с небес,
светившую беспечно и послушно,
придет сознанье — скучно стало
без,
но ведь и с нею тоже было скучно.

Срыванье звезд — пленительный процесс,
как миг любви — стремительный и душный,
когда б не знать, что скучно будет
без,
как, впрочем, и дотоле было скучно.

Если дело «табак», то вирджинский, —
нынче кейсом зовется сума.
Объясните мне, Вацлав Нижинский,
отчего вы сходили с ума?
Отчего в ароматном Париже,
где летели на «бис» антраша,
становились чем дальше, тем ближе,
и от тела бежала душа?
Отчего эту Мекку и муку,
этот бред, где не сыщешь концов,
не сморгнули, и пулю–разлуку
кротко приняли прямо в лицо?
Объясните!.. А впрочем, не срочно…
…Тень Петрушки в сплетеньи тенет…
Есть вирджинский табак — это точно.
А Парижа с Вирджинией нет.

Если б я была солдатом,
то, наверно, пехотинцем,
потому что в этой жизни
я, конечно, пешеход.
Я хожу за тем и этим,
на работу и с работы,
в магазины и химчистку,
и в субботу на пленэр.
Если б я была артистом,
то, наверно, акробатом,
потому что в этой жизни
так приходится скакать!
Я скачу за тем и этим,
на работу и с работы,
в магазины и химчистку,
и в субботу на пленэр.
Там, на фоне разнотравья
я рисую акробата,
акробата в желтых блёстках
с серой скаткой на плече.
У него в руках лопатка,
он способен окопаться,
где угодно за секунду,
если знает, что дают.
Я вернусь домой с пленэра,
газ зажгу, поставлю чайник,
и свое произведенье
к стенке кнопкой прикреплю.
Сын заметит:
«Этот клоун
на тебя похож, ей–богу!»
Ну, конечно, это клоун!
Вот, что значит — детский взгляд!