Марина Хлебникова - Проверка слуха

Калейдоскопная жизнь — маята и круженье,
А суть неизменна, меняется лишь отраженье:
В десятке стекляшек все Гоголи, Гегели, Канты…
Десяток стекляшек в бессчётности вариантов…
Цветные осколки плетут разноцветные судьбы,
Творцов и ничтожеств равняя единою сутью,
И в недрах зеркальных рождается вечность из мути:
Мы люди, мы люди, вы слышите, люди — мы ЛЮДИ!
Как было бы просто презренье сменить на прозренье, —
Ведь суть неизменна, меняется лишь отраженье…

Чёрной шалью с душными кистями
Август бросил ночь мне на плечо,
Щедро звезды высыпал горстями
И луну привесил на крючок.

Замерли дневных напевов струны,
Тишина на Кинбурнской косе,
На плоту из тонких нитей лунных
Я плыву по звездной полосе.

Я плыву, а море тихо дышит,
Терпким йодом мне щекочет нос,
И боками теплыми колышет,
Светлячков вплетая в прядь волос…

Всё сместилось, всё перевернулось,
И боюсь я волшебство спугнуть:
То ли небо в море окунулось,
То ли море лижет Млечный Путь…

Вечерний бриз причёсывает скверы,
Дневные раны лечит терпким йодом,
Вечерний бриз — всего лишь полумера:
В июльской топке краткосрочный отдых.

Вечерний бриз петляет по бульварам,
На стенах сушит легкие ладони,
Следы сметает с пыльных тротуаров
И влажно мой целует подоконник.

Вечерний бриз не свищет и не злится,
Течёт водой прохладной из баклаги,
И будто бы боясь навек проститься,
Строкою замирает на бумаге…

Ну, что мне поля — горожанке в шестом поколеньи?
Ну, что мне дрозды, если путаю их с соловьём?
К мощенному плену привыкнув ещё до рожденья,
на мир я смотрю сквозь привычный оконный проём.

В деревне я — гость, ошалевший от запахов дыма,
от трав, петухов, необычно густой тишины,
от ягодных мест и от хлеба ручного замеса,
и свежих ветров, уносящих печные дымы…

Прости мне, деревня! Приемлю любые резоны:
начало, источник, основа, целебный родник!..
Но я — Робинзон. И, как всяческие робинзоны,
я паруса жду — каждый день, каждый час, каждый миг!

Между бровей рябит морщинка строгая,
глаза закрыты, пальца греют гриф —
последний раз рыдает скрипка Когана,
своим рыданьем воздух опалив

И нет души, которая б не дрогнула,
когда струна и пальцы — рать на рать…
Сказать словами больше скрипки Когана
хотя бы раз — и можно умирать!..

Почему не несут меня крылья?
Ты приехал, а я не спешу…
Будто радость присыпана пылью,
и по пыли я тряпкой вожу.
В лихорадке утюг не роняю
и такси не ловлю наугад,
и на двушки рубли не меняю,
и друзьям отвечаю впопад.
Незаметно в разлуках и встречах
я ступила за эту черту:
это день, далеко ещё вечер,
но уже от тебя я иду.
…Красный свет, перекресток знакомый
и знакомый троллейбус — битком…
Не волнуйся, я выйду из дому.
Я приду, но, пожалуй, пешком…

С отчаяньем ночного мотылька
бьюсь о стекло, ломая слепо крылья, —
который раз кляну свое бессилье,
перо, бумагу, скудость языка…
Который раз, стекая по стеклу,
дождем, слезою, сукровичным сгустком,
вдруг понимаю: в доме просто пусто,
и тишина на вымытом полу…

Только улыбка — ни боли, ни пота, ни слёз!
Только улыбка — под аплодисментов наркоз.
Только улыбка — хоть впору висеть на кресте!
Только улыбка — как точка над фуэте!
Только улыбка — всё прочее в сумрак кулис!
Только улыбка — танцуй, балерина, на «бис»!
Только улыбка — о, зритель, её оцени!
Эту улыбку — пока не погасли огни…

Нас время построило, как старшина:
налево смотрю — грудь второго видна.
А годы несутся, всё ближе ко мне
правофланговые.

Нас время сдвигает, как косточки счёт,
и будет мгновенье — застынет плечо,
открытое справа последним ветрам,
незащищённое.

Всё просто и вечно, как свет среди дня…
И слева уже подросла малышня,
и плечиком острым сдвигает меня
в правофланговые.

Мне казалось, скажи ты: «Замри!» —
я замру.
Мне казалось, скажи ты: «Умри!» —
я умру.
А сегодня стою на ветру
и занудно, как ветхий гуру,
говорю, говорю, говорю…
Говорю, что уже не умру,
не приду, не уйду, не замру —
так беспечно в свободном миру
я играю в свободу — игру…
Но туман в рукава поутру
заползет, и озноб по нутру
пробежит, как похмелье в пиру

…Я тебе ещё много навру,
ты скажи мне: «Замри!» —
я замру…

Прошло семь лет,
а может быть, семь бед,
а может, семь весёлых каруселей
мимо тебя галопом пролетели,
а может, семь дождей и семь метелей
семь раз успели замести мой след…
А может, не случилось ничего?
А может быть, по капельке всего…
Что до того?
Теперь мне дела нет…

В темной роще кукушка
мне года ворожит,
привирает болтушка, —
столько мне не прожить!
Столько мне и не надо!
Столько мне не поднять!
Поживу, сколько в радость,
чтоб самой не устать,
чтоб друзья не устали,
чтоб остались враги,
чтоб своими глазами
видеть, как в бочаги
по весеннему лесу
утекает зима,
чтобы там, а не в кресле
день последний сломать,
как сургуч на конверте,
где отмечен мой срок,
и водой, а не смертью
ускользнуть в ручеёк…

Я люблю неспешные поездки,
чай вагонный с угольным дымком.
Прадед мой, служивший на «железке»,
с этим вкусом тоже был знаком.

Я люблю глухие полустанки,
где старушки — тихий наш закат —
с молоком в холодной скользкой банке
к поезду поспешно семенят.

Я люблю, когда молчат соседи,
и стаканы, тонко дребезжа,
повторяют: «Едем… едем… едем…» —
по «железке» — лезвию ножа…

Япония, манишь ты неспроста:
как скрытая вуалью красота,
как чья-то тень манит из-за угла,
как женщина, что так и не пришла,
как прерванный в начале разговор,
как эдельвейс — хранитель тайны гор,
как тайнопись древнейшего листа —
Япония, манишь ты неспроста…

Бытует легенда о том, как седой каллиграф
на улице знойной, приличья и нравы поправ,
на белом халате японки свой знак начертил —
знак вечной дороги бессмертных небесных светил.