Марина Хлебникова - Проверка слуха

Как бисер низалась Держава
тысячу горьких лет —
бранила, хранила, держала,
любила, растила, сажала,
до судорог раздражала,
но всё же была Державой
тысячу гордых лет…

Противен день, как спущенный чулок,
Неряшеством дождливых серых стрелок…
Когда в порядке был бы потолок,
Я на него часами бы смотрела…
Когда б не ветер, вышла б побродить
В бензиновой и прочей градской вони…
Когда бы огород не городить,
Зашла бы к вам без всяких церемоний.
Без удивлений («Раз пришла — сиди!»)
Вы б разобрали спутанные пряди,
Поправили бы брошку на груди
И что-нибудь ещё в моем наряде…
И стал бы так неважен разговор,
Как правила деления для Леды
И, размыкая бублик — нудный тор, —
День обратился б в штопор Архимеда,
И красное вино из сулеи,
Не иссякая, стало б литься, литься…
…Но даме из порядочной семьи
От скуки должно только удавиться!..

Ну, что тебе было, Елена,
Разнять этих глупых задир?
Отправить мальчишек из плена,
Открыть для любителей тир —
Носить им пернатые стрелы,
Дарить в промежутках «ранет»
И выбором позы умело
Сводить перепалки на нет.
Такое весёлое дело
Сменяла на крови дела!
Не дура, а значит, хотела,
Чтоб всё догорело до тла…

Куриного мозга забава,
любимый в миру анекдот:
любовнику — вечная слава!
Супругу — рога и почёт.
А этой, что сливочным телом
желала двоих охмурить —
усмешку, за то, что хотела
хоть что-то себе подарить!
Не Бог весть! — Но всё же!
Но всё же! —
Когда холодящий, как шёлк,
супруг всё спокойней и строже
справляет супружеский долг.
Когда, ободряясь «Столичной»,
дружок доверительно ей
бормочет: «В борделе — приличней…»
Приличней.
И даже — честней.

Ещё не хлам, уже не вещи…
С собой — никак. Бросать — неловко…
Хозяйка знает, сколько трещин
под этой спешной лакировкой.
Что — от прабабки, что — от деда,
что сами как-то наживали…
«Нет, с барахлом туда не едут…
да, прошлым летом побывали…
Почти задаром — с этих толик
не заживёшь… но как придётся…»
…Я уношу ненужный столик,
как старика — в приют сиротский…

Пустейшая из жен!
Нежнейшая!
Твой муж иным смешон:
он гейшею
опутанный стократ,
друзьями прошенный,
но этих тёмных врат
не бросивший!
Подруга в болтовне
и в гордости,
уздечка на коне —
а в горести
готовая спасти
невидимо…
Бесценная! Прости
обидевших!..

Троллейбус людей с остановки слизнул,
секунду подумал, упёрся рогами,
со вздохом щелястые двери сомкнул
и канул…

Железное чудо с семёркой во лбу,
замызганный призрак по улице сонной
унёсся, как искры выносит в трубу —
почти невесомо.

И где-то ребенок заплакал со сна,
и поздняя дверь осторожно закрылась,
и только оранжевой фарой луна
мигнула и скрылась…

Вам, всегда заводящим ненужных друзей,
Вам, теряющим всё, кроме долготерпенья,
не летящим вперёд, пропуская ступени, —
по затоптанным ближним и средним, и дальним,
Вам, целующим чистую руку идальго,
во Христе — без креста,
на кресте — без обмана,
за осьмушку листа
отдающим нирвану,
за ничтожное слово готовым к закланью,
приспособленным только к бумагомаранью,
достигающим в славе посмертной вершины —
от ногтей до последней своей требушины
предаюсь!

В кофейне, что сбегает к морю клином,
официант шептал мне возмущённо:
— Здесь кофе пьют старейшие мужчины!
Не нарушай традиции, девчонка!
Завешена тропа молочным паром,
ползу наверх, талдыча обречённо:
— Здесь тропы для потомственных архаров,
не нарушай традиции, девчонка!

Семь лучиков бежали по стене:
один шмелём засел на занавеске,
другой — лиловый — размывая резкость,
смягчил углы стола. А третий мне
сел на висок, пульсирующей веной,
чтоб подогнать медлительную нить…
А остальные прыгали по стенам,
не зная, как себя употребить.

Младенческая, ясная душа
в твоих глазах святым сияет светом…
Как, девочка, ты будешь хороша,
пока не догадаешься об этом!

Прифонарная тень
удлиняет короткие мысли…
Обрывается день
чередой надоевших картин…
У меня — карантин.
Так беспомощно руки повисли,
и жирует бумага
до будущий щедрых путин…

Не прощаясь, тихонько уйду,
не накликав на дом ваш беду,
льдом растаю на краешке дня —
белый свет, отдохни от меня!

Всё останется: ветер и дождь,
рыжих листьев неровная дрожь,
только дым отлетит от огня
и в дорогу проводит меня…

И друзья в неотложности дел
не заметят, что дом опустел —
просто скажут: «Закат полинял!..»
И забудут, забудут меня…

Всё войдет в берега,
как Яик и Ока
по весне,
напоив заливные луга,
входят в русло.
Так пейте же, пейте
пока
пить дают.
Пейте впрок, как верблюды,
готовясь к пути,
чтоб до следующей речки
живыми дойти.

День проступает сквозь шторы,
сквозь дымный угар.
День проступает —
и надо ли праздновать труса?
Тонко над ухом зудит тонконогий комар…
Этот — укусит.
Этот укусит и сытым взлетит за карниз,
пятнышком тёмным лепясь к травянистым обоям.
Я, расслабляясь, поглажу волдырь, будто приз:
нам полегчало — обоим.
Нам полегчало — комар отвопил и затих,
я же укус раздираю до крови, до сути:
если напиться хотят из сосудов моих,
значит, и я что-то значу в сегодняшней смуте.

Курьерский поезд — скорые друзья,
плацкартное расхристанное братство.
От преферанса можно отказаться,
а от расспросов спрятаться нельзя.

Здесь, дохлебав дежурный кипяток,
домашним зельем полнятся стаканы,
и, будто отказали все стоп-краны,
стекают судьбы в общий котелок.

Не уставая, спорят до утра:
клянут, клянутся, каются, пророчат…
Как будто завтра — край! И этой ночью
им нужно жизнь осмыслить до нутра…

И возведя хрустальные леса,
к утру расправясь с острыми углами,
прощаются, как с близкими друзьями,
не оставляя, правда, адреса.

Центральный проспект — осевая старого города.
Сто шагов в сторону,
и он превратится в заворот кишок
темных одноэтажных уличек…
Калека–фонарь
качается в жестяной тарелке так,
что кажется,
будто качается улица
и скрипит вместе с ним.