Марина Хлебникова - Проверка слуха

Как пощечина на остывшем асфальте
багровеет кленовая пятерня.
Дождь.
Сентябрь.
И для меня
уже окончился год.

Не по правилам бить лежачего:
был рысак — да дорога склячила!
В тёмных веках усталость прячется,
обгоняют его — стоячего.

Не по правилам злой смешок ползёт:
«Был силен рысак, да теперь не тот!
Глянь, глаза ему заливает пот!
Ну, а мы шажком проползём вперёд…»

Едкий смех камчой по губам сечёт —
он в последний раз в кровь закусит рот,
и в последний раз землю вспять рванёт,
чтоб упасть, но там, где не всяк найдёт…

Я умираю. Смерть моя легка, —
так замирают бабочки к закату,
теряют очертанья облака,
становятся гражданскими солдаты…
Так неприметно в жарких очагах
поленья обретают лёгкость пепла…
Я ухожу, когда строка окрепла,
и нет нужды мне каяться в стихах…

Муза. Тайное венчанье.
Озарения. Находки.
Час вечерний — чашка чая,
чайник водки.

Чушь, чугунное начало.
Чирьи. Признаки чахотки.
Час вечерний — чашка чая.
чайник водки.

Безрублёвье. Одичанье.
Черти. Чресла. Папильотки.
Час вечерний — чашка чая,
чайник водки.

На челе печать печали.
Чистый лист. Чужие шмотки.
Час вечерний — чашка чая,
чайник водки.

Не боец — чудак, молчальник.
Не в печать — на нитку, в чётки
черепки стихов — и к чаю
чайник водки.

Мне бы жить,
но неправильно падает свет,
тень ложится на лист
из-под правого локтя…
Мне бы жить,
но за стенкой гуляет сосед —
обмывает получку
и чашки колотит…
Мне бы жить,
но мешает битьё–бытиё,
женский вой
и короткие всхлипы ребячьи…
Мне бы жить,
но без денег — какое житьё?
А с монеты у нас
не допросишься сдачи.

Грустно, брат мой, дичают стрелки
тех полков, что «навеки едины»…
Будто сдвинулись вечные льдины,
и растут на глазах ропаки…

А во мне — два десятка кровей
и усталость от вечного боя,
и желанье одно — стать травою,
чтоб уже ни правей, ни левей,

чтоб по ветру нести семена —
без границ, без делений, без края…
Потому, что любая война
безымянной травой порастает…

Не любила — игра игрой!
В ясный день прикрывала ставни,
веселилась: «Теперь открой
Атлантиду — и я останусь!»
Отшивала: «Я — не одна!»
Заводила друзей в соседстве.
Привыкала, как к старым снам.
Не жалела, как в глупом детстве.
А теперь — когда мой черёд —
вдруг молюсь: «Пусть на зимней гжели
растворится, растает тот
малый грех мой —
без зла. Без цели…»

Одумайся, брат мой!
За этой границей
такое безумье творят и творится!
Останься!
Их души темнее, чем сажа —
там бьют малолетних,
там кража за кражей!
И всё продается —
любовь и квартиры,
карьеры, капризы!..
А сильные мира
мошну набивают чужим униженьем
и ханжество вслух называют
СЛУЖЕНЬЕМ
ВО БЛАГО!
Какая безумная плата
за фатум свободы, гноящийся болью!..
Как в истинной вере
мы — в истинной воле!
Одумайся, брат мой!
Вернемся в палату!

И ветер сорвался…
И снова глухая тоска
наполнила парус
причудливых детских фантазий…
Когда-то — Бог весть! —
на пустом Каролино Бугазе
короткие волны
по отмелям шли до песка,
свивались в ажурные гребни,
ложились у ног,
мое бормотанье,
шурша,
относили обратно,
ломая черту, оставляли неровные пятна,
на миг остужая холодный зернистый песок…
То эллинский бог забавлялся —
из многих забав
он выбрал одну:
отбежать — подождать — и в погоню…
У Чёрного моря
до дрожи, до скуки устав,
я жду десять лет…
Но тебя даже свет не догонит.

Когда навстречу двинется перрон —
сначала шагом, а потом бегом,
и первый стык, колеса царапнув,
сольётся в монотонный перестук,
отрезав неприкаянность минут,
когда ещё не там — уже не тут,
пристрою чемодан, упрячу свёртки
и вдруг увижу беглый перевёртыш
на пыльном нацарапанный окне:
«Не уезжай!» — и вздрогну — может, мне?..

То ли ночь нежна,
то ли я нужна —
не подумать, пока лечу
под твоим крылом
под тупым углом
на лампаду ли,
на свечу,
на полярный знак,
на небесный зрак
малой смерти,
когда един
раскололся мрак,
размололся злак,
и из двух
родился один…
Дин ли — дон ли,
под купол звон ли?..
И чужие, а ближе нет…
Дон ли — дин ли,
один — един ли?..
И любовь нам,
да не совет…

Жили — как не жили,
сморщились, свянули, съёжились…
Те, что невежливы,
тихо на нолик умножились,
тех, кто подскакивал,
влёт покрошили — мол, не черта!
В целом, Акакии
выжили чётко по нечетам.
Им бы шинельку
на вате
да кашку молочную,
им бы недельку
на хате
да бабу несклочную,
им бы хоть что-то по жизни —
святого да нежного…
Жизнь, как зевота:
и жили, а вроде, как не жили…

Воздух вспенен полётом бражниц,
растревоженных летним зноем…
День таит в темноте овражин
запах мяты и зверобоя.

От жары полиняло небо,
тянет с поля медовой сушью,
золотым караваем хлеба
солнце катится над макушкой…

Горячо — ни идти, ни бегать…
Лишь от моря в мучнистой пыли
разомлело скрипит телега —
голый мальчик и мерин в бриле…

Не в дуэльном огне, не в бряцаньи шпаг,
не в крови кулаков среди сальных рож,
не в бою одиночном, где каждый — враг —
под крылом пиджака ты меня спасёшь.

От уколов, насмешек, шипенья вслед
заслонишь и, не тратя на них речей,
всем обидчикам, верю, ты дашь ответ:
«Эта женщина спит на моем плече!»

Мелкой гальки шуршанье. Залива синий язык…
Амфор души темны, как душа человечья —
Родовое начало, ручей, золотой родник —
Иллиада, всея златоустых певцов предтеча…
Нет на свете нежней и короче
Аметистовой греческой ночи…

С терпением христианина,
Не покладая бедных рук,
Я выметаю паутину,
Что за день вылепил паук.

От голода сухой и юркий,
Уже — без сна, ещё — без мух,
Он снова к серой штукатурке
Настырно лепит серый пух

Безумный ткач — дурное место
Он выбрал для своих тенет!
Метла жестка, жестока Веста,
Один замах — и дома нет!