Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

О Франция! Пока в восторге самовластья
Кривляется злодей со свитой подлецов,
Тебя мне не видать, край горести и счастья,
Гнездо моей любви и склеп моих отцов.

Не видеть берегов мне Франции любимой;
Тяжка моя печаль, но так велит мне долг,
Я на чужой земле, бездомный и гонимый,
Но мой не сломлен дух, и гнев мой не умолк.

Изгнание свое я с мужеством приемлю,
Хоть не видать ему ни края, ни конца,
И если силы зла всю завоюют землю
И закрадется страх в бесстрашные сердца,

Я буду и тогда республики солдатом!
Меж тысячи бойцов — я непоколебим;
В десятке смельчаков я стану в строй десятым;
Останется один — клянусь, я буду им!

Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью,
Кто предречет,
Направит колесо к невзгоде или к счастью
Свой оборот?

И что затаено в твоей руке бесстрастной,
Незримый рок?
Позорный мрак и ночь, или звездой прекрасной
Сверкнет восток?

В туманном будущем смесились два удела —
Добро и зло.
Придет ли Аустерлиц? Империя созрела
Для Ватерло.

Я возвращусь к тебе, о мой Париж, в ограду
Священных стен.
Мой дар изгнанника, души моей лампаду,
Прими взамен.

И так как в этот час тебе нужны все руки
На всякий труд,
Пока грозит нам тигр снаружи, а гадюки
Грозят вот тут;

И так как то, к чему стремились наши деды,
Наш век попрал;
И так как смерть равна для всех, а для победы
Никто не мал;

И так как произвол встает денницей черной,
Объемля твердь,
И нам дано избрать душою непокорной
Честь или смерть;

И так как льется кровь, и так как пламя блещет,
Зовя к борьбе,
И малодушие бледнеет и трепещет, —
Спешу к тебе!

Когда насильники на нас идут походом
И давят нас,
Не власти я хочу, но быть с моим народом
В опасный час.

Когда враги пришли на нашей ниве кровной
Тебя топтать,
Я преклоняюсь ниц перед тобой, греховной,
Отчизна-мать!

Кляня их полчища с их черными орлами,
Спесь их дружин,
Хочу страдать с тобой, твоими жить скорбями.
Твой верный сын.

Благоговейно чтя твое святое горе,
Твою беду,
К твоим стопам, в слезах и с пламенем во взоре,
Я припаду.

Ты знаешь, Франция, что я всегда был верен
Твоей судьбе,
Я думал и мечтал, в изгнании затерян,
Лишь о тебе.

Пришедшему из тьмы, ты место дашь мне снова
В семье своей,
И, под зловещий смех разгула площадного
Тупых людей,

Ты мне не запретишь тебя лелеять взором,
Боготворя
Непобедимый лик отчизны, на котором
Горит заря.

В былые дни безумств, где радостно блистает
Кто сердцем пуст,
Как будто, пламенем охваченный, сгорает
Иссохший куст,

Когда, о мой Париж, хмелея легкой славой,
Шальной богач,
Ты шел и ты плясал, поверив лжи лукавой
Своих удач,

Когда в твоих стенах гремели бубны пира
И звонкий рог, —
Я из тебя ушел, как некогда из Тира
Ушел пророк.

Когда Лютецию преобразил в Гоморру
Ее тиран,
Угрюмый, я бежал к пустынному простору,
На океан.

Там, скорбно слушая твой неумолчный грохот,
Твой смутный бред,
В ответ на этот блеск, и пение, и хохот
Я молвил: нет!

Но в час, когда к тебе вторгается Аттила
С своей ордой,
Когда весь мир кругом крушит слепая сила, —
Я снова твой!

О родина, когда тебя влачат во прахе,
О мать моя,
В одних цепях с тобой идти, шагая к плахе,
Хочу и я.

И вот спешу к тебе, спешу туда, где, воя,
Разит картечь,
Чтоб на твоей стене стоять в пожаре боя
Иль мертвым лечь.

О Франция, когда надежда новой жизни
Горит во мгле,
Дозволь изгнаннику почить в своей отчизне,
В твоей земле!

Покой мой Роза не смущала…
В лесу гуляли мы вдвоем,
Я рассуждал о чем-то вяло,
Теперь не помню уж о чем.

Идя рассеянно с ней рядом,
Я толковал о том, о сем,
А Роза спрашивала взглядом:
«И это все? А что потом?»

Росинки жемчугом горели,
Лес предлагал тенистый кров,
Все соловьи для Розы пели,
Я слушал пение дроздов.

Шестнадцать мне. Я строгих правил.
Ей двадцать лет. Полна огня.
Хор соловьиный Розу славил,
Дроздами был освистан я.

Увидев ягоду на ветке,
К ней руки протянула вдруг,
Но, хмурый и лишенный сметки,
Я белизны не видел рук.

Сверкали и журчали воды
На мягких бархатистых мхах,
И ласковые сны природы
Таились в сумрачных лесах.

Сняв туфли, Роза по колено
Вошла в струящийся поток,
Но, с нею рядом неизменно,
Не замечал я голых ног.

Не знал, что ей сказать, и, маясь,
Лесною брел за ней тропой;
Она шла к дому, улыбаясь
И подавляя вздох порой.

И, выходя из леса, к людям,
Я понял; нет ее милей.
Она сказала: «Что ж! Забудем…»
С тех пор я думал лишь о ней.

Ребенок песню пел. Лежала мать в постели,
Агонизируя… Пел беззаботно он.
Над ней парила смерть, чьи крылья шелестели,
И песню слышал я, и слышал хриплый стон.

Ребенку от роду пять лет в ту пору было.
Смеялся он и пел, играя у окна;
Невдалеке от той, кого болезнь душила,
Весь день он пел, а мать всю ночь не знала сна.

Уснула наконец: удары смерти метки;
И где она жила, поет ребенок там…
Страданье — это плод. На слишком слабой ветке
Не позволяет бог расти таким плодам.

Когда б мои стихи, как птицы,
Могли бы крыльями взмахнуть,
Они вспорхнули б со страницы
И отыскали бы к вам путь.

Когда б они крылаты были,
Как феи, что хранят ваш дом,
Они бы распростерли крылья
Над вашим мирным очагом.