Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Ночь близилась. Шел бой, тяжелый, непреклонный.
Уже почти была в руках Наполеона
Победа близкая: вел наступленье он
И видел, что прижат был к лесу Веллингтон.
В подзорную трубу глядел любимец славы.
Великий страшный бой и слева шел и справа.
Вдруг радостью объят, забыв сраженья пыл,
«Груши!» — воскликнул он. Увы, то Блюхер был.
Надежда в тот же миг переменила знамя,
Сраженье разрослось, как воющее пламя,
Каре под ядрами английских батарей
Погружено в хаос. Крик гибнущих людей
С равнины несся ввысь. Кровавая равнина
Пылала словно горн, как адская пучина,
И падали в нее разбитые полки.
Тамбур-мажоры, как под ветром колоски,
Склонялись до земли и больше не вставали,
Виднелись на телах следы свинца и стали.
Резня ужасная! Миг роковой! И вот
Приказ последний император отдает,
На гвардию свою он обращает взоры:
Надежды нет другой и нет другой опоры.
«Пустите гвардию в сраженье!» — он вскричал.
И гренадеров всколыхнулся грозный вал,
Уланы двинулись, драгуны, кирасиры,
Повелевающие громом канониры,
В блестящих касках, с палашами до земли,
Все те, кто Фридлянд знал, кто помнил Риволи,
Поняв, что смерть их ждет на празднестве великом,
Все божество свое приветствовали криком.
Затем они пошли в сраженье. Впереди
Играла музыка. Гнев не кипел в груди.
Спокойно шли, смеясь над вражеской картечью,
И были встречены пылающею печью.
Увы! Наполеон за гвардией своей
Следивший пристально, увидел шквал огней,
Который на нее из пушек извергался,
И полк разгромленный в пучину погружался,
И таяли его железные полки,
Как свечи таяли. Держа в руках клинки,
Они величественно к гибели шагали.
Спокойно спите! Смерть вы храбро повстречали.
Смотрела армия в смятенье, как беда
Полки гвардейские косила. И тогда,
Вдруг вопль отчаянный издав среди смятенья,
Испуганная великанша, Пораженье,
В лохмотья превратив полотнища знамен
И храбрости лишив храбрейший батальон,
Из праха начала расти неодолимо,
Подобно призраку из пламени и дыма.
И страхом искажен был Пораженья лик.
«Спасайтесь!» — слышался его ужасный крик.
«Спасайтесь!» — о позор! — все закричали разом.
Смертельно бледные, почти теряя разум,
Средь опрокинутых фургонов, по телам
Людей поверженных бежали по полям,
В овраги скатывались, прятались в сарае,
Бросая кивера, оружие бросая.
Под прусской саблею испытанный боец
Кричал, и плакал, и дрожал. И наконец
Все то, что армией великой называлось,
Как подожженный стог, развеялось, распалось.
Увы! Бежали те, кто сам любую рать,
Кто всю вселенную мог в бегство обращать.
Промчалось сорок лет, другие минут сроки,
Но уголок земли, зловещий, одинокий,
Равнина, где стряслась великая беда,
Гигантов бегство не забудет никогда.

Глядел Наполеон, как льются словно реки
Бегущие полки, и снова в человеке
Зашевелился червь сомненья и тоски,
И к небу человек воззвал: «Мои полки
Разбиты, власть моя лежит на смертном ложе.
Так, значит, вот оно возмездие, о боже?»
И в пушечном дыму, который застил свет,
Услышал голос он. Сказал тот голос: «Нет!»

Его величие блистало
Пятнадцать лет;
Его победа поднимала
На свой лафет;
Сверкал в его глубоком взгляде
Рок королей.
Ты ж обезьяной скачешь сзади,
Пигмей, пигмей!

Наполеон, спокойно-бледный,
Сам в битву шел;
За ним сквозь канонаду медный
Летел орел;
И он ступил на мост Аркольский
Пятой своей.
Вот деньги — грабь их лапой скользкой,
Пигмей, пигмей!

Столицы с ним от страсти млели;
Рукой побед
Он разрывал их цитадели —
Как бы корсет.
Сдались его веселой силе
Сто крепостей!
А у тебя лишь девки были,
Пигмей, пигмей!

Он шел, таинственный прохожий,
Сквозь гул времен,
Держа и гром, и лавр, и вожжи
Земных племен.
Он пьян был небывалой славой
Под звон мечей.
Вот кровь: смочи твой рот кровавый,
Пигмей, пигмей!

Когда он пал и отдал миру
Былой покой,
Сам океан в его порфиру
Плеснул волной,
И он исчез, как дух громадный
Среди зыбей.
А ты в грязи утонешь смрадной,
Пигмей, пигмей!

Убита совесть! Он, довольный черным делом,
С усмешкой торжества склонился к мертвецу.
Кощунственно глумясь над бездыханным телом,
Он оскорбляет труп ударом по лицу.

Коснея в бездне лжи, стяжательства и блуда,
Судья ждет подкупов, священник — синекур,
И бога своего, как некогда Иуда,
В Париже в наши дни вновь продает Сибур. [472] …и бога своего… вновь продает Сибур. — Сибур Мари-Доминик-Огюст ( 1792–1857 ) с 1848 г. был архиепископом Парижским. Поддержал Луи-Бонапарта.

Гнусавят нам попы: «Покорствуйте! На троне
Избранник господа и курии святой».
Когда они поют, меж набожных ладоней
Нетрудно разглядеть зажатый золотой.

На троне — негодяй! Пусть он помазан папой,
Он дьявольским клеймом отмечен с давних пор.
Державу он схватил одною хищной лапой,
Сжимает он в другой палаческий топор.

Ничем не дорожа, попрал паяц кровавый
Долг, добродетель, честь, достоинство церквей;
От власти опьянев, он пурпур нашей славы
Постыдно запятнал блевотиной своей.

Но если мой народ в бессовестном обмане
Погрязнет, — может быть, и это впереди, —
И если, отказав в приюте, англичане
Изгнаннику шепнут: «Нам страшно, уходи!»

Когда отринут все, чтоб угодить тирану;
Когда помчит судьба меня, как лист сухой;
Когда скитаться я от двери к двери стану
С изодранной в клочки, как рубище, душой;

Когда пески пустынь и в небесах светила —
Все будет против нас, отверженных гоня;
Когда, предав, как все, трусливая могила
Откажется укрыть от недругов меня, —

Не поколеблюсь я! Я побежден не буду!
Моих не видеть слез тебе, враждебный мир.
Со мною вы всегда, со мною вы повсюду —
Отчизна, мой алтарь! Свобода, мой кумир!

Соратники мои, мы цели величавой,
Республике верны, и наша крепнет связь.
Все, что теперь грязнят, — я увенчаю славой,
Все то, что ныне чтут, — я ниспровергну в грязь.

Во вретище своем, под пеплом униженья,
Греметь я буду: «Нет!» — как яростный набат.
Пусть в Лувре ты теперь; но предвещаю день я,
Когда тебя сведут в тюремный каземат.

К позорному столбу вас пригвождаю ныне,
Продажные вожди обманутой толпы!
Я верен вам навек, опальные святыни,
Вы — стойкости моей гранитные столпы.