Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Мы постепенно тьму сгущаем над землею,
Чтоб, властвуя уже над детскою душою,
Когтями цепкими грядущее схватить.

Благословляем мы, когда хотим убить.
Стекает не елей — густая кровь с кропила.
Сутана ваш доспех, воители, затмила.
Все сокрушает наш безмерный гром, и с ним
Орудий ваших вой, конечно, несравним.
Опять забил набат святой и грозной ночи
Варфоломеевской. Все ближе он грохочет,
И зов его звучит страшней и тяжелей,
Чем трубы на войну идущих королей.
Вам нас не превзойти ни в ужасах, ни в злобе:
Ведь вы — всего лишь меч, а мы — покров на гробе.
За вами лишь тела раздавленных лежат,
А мы и для живых устраиваем ад.

И все ж нерасторжим союз жреца с солдатом;
Мы всё себе вернем, сражаясь с вами рядом.
Уже засов тюрьмы, где мы заключены,
Неслышно приоткрыт рукою Сатаны.
На мириады душ мы скоро прыгнем жадно.
Мы отвоюем мир».

Так, ночью непроглядной,
Пока, забыв о всем, мы предаемся снам,
Из клетки тигров зов несется в клетку к львам.

Ночь. Хижина бедна, но заперта надежно.
Среди сгустившихся теней увидеть можно,
Как что-то радужное светится слегка.
Видны развешенные сети рыбака.
На полке кухонная утварь чуть мерцает.
За занавескою, что до полу свисает,
Широкая кровать. И тут же, рядом с ней,
На лавки старые положен для детей
Матрас. Пять малышей спят на матрасе этом.
В камине бодрствует огонь и алым светом
Мать озаряет их: она погружена
В молитву. Женщина печальна и бледна.
А за стеною океан, покрытый пеной,
Своим рыданьем наполняет неизменно
Ночь, ветер, и туман, и черный небосвод.

Муж в море. С детских лет сраженье он ведет
С пучиной грозною, сулящей смерть и горе,
Пусть ураган и дождь — он должен выйти в море,
Чтоб накормить детей. По вечерам, когда
К ступеням пирса поднимается вода,
Один на паруснике в море он уходит.
Тем временем жена в порядок сеть приводит,
Сшивает паруса, следит за очагом,
На ужин варит суп из рыбы, а потом,
Спать уложив детей, творит в ночи молитву.
Муж в море. Парусник вступает с бездной в битву.
Уходит человек все дальше — дальше в ночь.
Случись беда — никто не сможет им помочь.
Среди подводных скал, близ их незримой кровли,
Есть место страшное, но не сыскать для ловли
Богаче места: там, среди скалистых глыб,
Нашлось пристанище для серебристых рыб.
Но это — крохотная точка в океане.
И ночью, в декабре, средь грозных волн, в тумане,
Чтобы ее в пустыне водной отыскать,
Как надо точно силу ветра рассчитать!
Как надо хорошо знать прихоти течений!
Вдоль борта змеи волн несутся в исступленье,
Пучина корчится и разевает пасть,
И стоном ужаса ей отвечает снасть.
О Дженни думает рыбак в ночи туманной.
Все помыслы ее с ним рядом постоянно.
Так мысленно они встречаются в ночи.

И Дженни молится и слышит, как кричит,
Носясь над скалами, кричит морская птица,
Как стонет океан; и наяву ей снится
Обрушившийся вал, разбитый в щепы челн
И гибнущий моряк во власти гневных волн.
Заключены в футляр, как в вены кровь людская,
Часы стенные бьют, без устали бросая
В таинственную мглу минуты, дни, года,
И означает их биение всегда
Игру неведомой, неодолимой силы,
И колыбели крик, и тишину могилы.
А Дженни думает: «Что делать, боже мой?»
Разуты малыши и летом и зимой.
Какая нищета! Здесь хлеб едят ячменный…
За дверью океан грохочет неизменно.
Бьет тяжкий молот волн о наковальню скал,
И кажется порой, что беспощадный шквал,
Как искры очага, развеять звезды хочет;
Ночь непроглядная безумствует, хохочет,
Пускается танцовщицей веселой в пляс,
Ночь, в сумрак и туман закутавшись до глаз
И уподобившись разбойнику-злодею,
Хватает парусник и с ношею своею
Несется к скалам вдруг, и чувствует моряк,
Как разверзается пред ним пучины мрак,
Который крик его последний поглощает.
В его сознании в последний миг всплывает
Кольцо железное на пристани родной.

Виденья мрачные пред Дженни чередой
Проходят. Страшно ей. Сдавило грудь рыданье.

О жены рыбаков! Как тяжело сознанье,
Что муж, отец и сын, все те, кто дорог так, —
Во власти хаоса; что самый лютый враг,
Разбушевавшаяся грозная стихия,
Играет жизнью их; что, ко всему глухие,
На них бросаются, как звери, стаи волн;
Что ветер, ярости неизъяснимой полн,
Сечет и хлещет их и видеть им мешает;
Что, может быть, сейчас им гибель угрожает,
И где они — никто не ведает о том;
И чтобы выстоять в сражении морском,
Чтоб схватку выдержать с могуществом пучины,
Им дан кусок доски и дан кусок холстины…
И женщины бегут к бушующим волнам
И молят океан: «Верни, верни их нам!»
Увы! Какой ответ стихия дать им может?
Всегда страшащая, она их страхи множит.

Еще сильней тоска сдавила Дженни грудь.
Муж в море. Он один. О помощи забудь.
Скорей бы дети подросли, отцу подмога!
Но вырастут они — и возрастет тревога;
Он в море их возьмет, и, плача, скажет мать:
«О, лучше бы детьми мне видеть их опять!»

Она берет фонарь и плащ. Пора настала
Взглянуть на океан, на волны у причала,
Не стало ли светать, не видно ль вдалеке
Огня на мачте. В путь! И с фонарем в руке
Выходит из дому она. Еще не веет
Прохладой утренней, и в море не белеет
Та полоса, где мгла от волн отделена.
В предутреннем дожде особенно мрачна
Природа. Потому так медлит день родиться.
Нигде зажженный свет из окон не струится.
Она идет во тьме. И но дороге вдруг
Одна из самых развалившихся лачуг,
Чернея в темноте, пред нею возникает.
Ни света, ни огня. И ветер открывает
И закрывает вновь трепещущую дверь,
В соломе грязной копошится, словно зверь,
И крышу ветхую трясет, протяжно воя.
«Да, — Дженни думает, — с живущей здесь вдовою
Давно не виделась я. Муж мне говорил,
Что хворь какая-то ее лишила сил».
Она стучит в окно. Никто ей не ответил.
Ее слегка знобит. «Какой холодный ветер!
А женщина больна. Нет хлеба у детей.
Хоть двое у нее — вдове куда трудней!»
И Дженни вновь стучит: «Откликнитесь, соседка!»
Молчание в ответ. «Такое встретишь редко,
Чтоб так был крепок сон… Не дозовусь никак».
И в это время дверь, ведущая во мрак,
Со скрипом мрачным перед Дженни распахнулась,
Как будто жалость в ней, в бесчувственной, проснулась.

В дом женщина вошла. Фонарь в руке ее
Печально осветил безмолвное жилье.
Сочилась с потолка вода, и то и дело
Вниз капли падали. А в глубине чернело
То, что внушало страх и вызывало дрожь:
Труп в глубине лежал. Он был совсем не схож
С той, что всегда слыла веселою и сильной;
Как призрак нищеты, он в полумгле могильной
Возник и был разут, взлохмачен, изможден.
Шла долгая борьба. Теперь являет он
Конец сражения. У мертвой пожелтело
Лицо застывшее; и, покидая тело,
Душа разверзла ей уста в последний миг,
Чтоб вечность слышала ее предсмертный крик.