Александр Гельман - Последнее будущее

Дивно колотится сердце,
предощущая открытие.

Я мечтаю о длинном, длинном стихотворении,
строк на восемьсот, не меньше,
чтобы мысли и чувства бежали наперегонки,
спутываясь, сплетаясь.
Я мечтаю о длинном, длинном стихотворении,
чтобы, как в глубокую бочку,
все, чем я владею, уложить, утрамбовать,
чтобы не надо было больше
ничего-никуда-никогда
относить, отсылать.
Я мечтаю о длинном, длинном стихотворении,
чтобы после того, как удастся его написать,
нечем было больше дышать,
сил не хватило его дочитать.
Я мечтаю о длинном, длинном стихотворении,
которым я укроюсь, как одеялом,
когда на рассвете, поставив последнюю точку,
до предела уставши, не раздеваясь, улягусь спать.

Сегодня вечером
буквы сбежали из дурдома,
я слышу, как они квакают, галдят,
уродливые звукоскопления
загромождают улицы Москвы.
Все говорят, орут. Пожары речевые
на каждом углу. Безумие
растворено в словах.
Схожу с ума и я -
запах гари чудится повсюду,
стихотворенье пахнет керосином.

Я слова загоняю в строчки,
скрепляю дыханием, заговариваю изнутри,
а они разбегаются, расползаются
в разные стороны,
как муравьи.

Я их снова укладываю, сколачиваю,
пропитываю соками земли,
а они все равно разбегаются, расползаются
в разные стороны,
как муравьи.

В небе над головой,
в небе внутри головы
муть всплывает.

Внутренности рыбы на ниточках висят,
из забытого на полочке курносого носа
сопли загубленной жизни
стекают на волосатый живот.

В небе над головой,
в небе внутри головы
муть всплывает.

Я забывает, откуда оно родом,
будто ниоткуда, из ничего,
от никого, от Самого.
Летает, сверкает, выдумывает -
свободная птица в свободном полете.

Но вдруг обнаруживаются цепи,
веревки, уключины, гвозди:
гордое самовлюбленное Я
оказывается прикованным.

Я выламывает себе крылья,
рыдает от негодования:
какой насмешкой оказалась свобода.

То, что я не могу изменить,
прячется от меня,
да я и сам не жажду встречи
с тем, что мне неподвластно.
А то, что я не изменил в моей жизни,
хотя и была такая возможность,
так и останется,
окаменеет памятником
человеку,
который даже то, что мог изменить,
не изменил.

Вялость,
откуда ты взялась?
Пока выбирается из кармана рука,
может начаться и кончиться
небольшая война,
пока ищешь подходящее слово,
можно умереть и родиться снова
Вялость,
откуда ты взялась?

Сижу, вырезаю из своей жизни
серые, скучные куски -
работаю монтажером:
уплотняю, ужимаю, укорачиваю:
что было стоящим,
вмещается в четверть срока.

Как вспомнишь, как ты мал, как ты сух,
как неровно трудится твое воображенье,
как то открываешь, то закрываешь глаза
на скромность твоих природных задатков,
как эти расследования вдруг обрываются
и долго, долго не возобновляются...
Успокойся! Эту задачу ты не в силах решить,
но ты ее будешь помнить до смерти,
что она перед тобой стояла
Вот за эту память,
за то, что ты не забываешь, что все время забываешь,
сколько ты весишь на горних весах,
за эту память
поблагодари свою, какую ни есть, совесть,
бывает и хуже,
бывает, что нет никакой.

Скоро исчезнет, изживет себя
тщеславие, глупости продукт,
люди будут наслаждаться
все более утонченным пониманием обреченности,
понятия уродства, красоты сойдут на нет,
и, вместо глаз, затылки станут зеркалом души.

Я помню то дивное стихотворение,
которое не удалось написать,
я помню, чем оно хотело
стать в моей жизни и не стало,
я помню, что стесняло мой дух,
затолкало обратно в бутылку
вспыхнувшее вдохновение.
Огромный камень преградил мне путь -
кто выкатил его на дорогу,
когда, задыхаясь,
я догонял убегающее стихотворение?
Камень встал на пути. Камень.
Кто это сделал?
Потом он внезапно исчез,
я прощупал глазами
каждый сантиметр пространства до горизонта -
пропало стихотворение.
Господи, как горько оказаться поэтом,
от которого сбегают – строчка за строчкой -
готовые ненаписанные стихи.

Когда стихотворение еще не имеет формы,
когда оно клубится в груди, как сизый дым,
когда оно еще не уверено в том, что состоится,
когда еще не понятно, зависит оно от тебя или от Бога,
молись, чтобы оно родилось по Его воле, не по твоей,
не мешай Всевышнему делать твою работу,
не обижайся, если Он передумает.

Я смотрел на нее, она – на меня,
две куклы в вагоне метро -
китаянка и старый еврей.
Она видела, что я подумал:
«Какая милая китаянка»,
и я видел, что она подумала:
«Какой забавный старик».
Конечно, я мог на следующей не выйти,
поехать с ней дальше,
хотя меня ждал человек.
И она могла, увидев, что я выхожу,
быстро подняться и выйти вслед,
хотя ей нужно было в другое место.
Но я вышел,
но она не вышла,
что делать – мы были две куклы
из разных кукольных театров.

Глаза твои берут меня в кавычки -
и я уже не я, а как бы я,
увы, сомнение имеет основания:
я притворяюсь тем,
кем я хотел бы быть.
Однако
это лицедейство
не потому ли так легко мне удается,
что сам Господь
хотел меня создать таким,
каким я представляюсь?
Возможно,
когда я был зачат, в тот миг
Его кто-то окликнул, Он отвлекся, -
мне выпала случайная судьба.
А роль уж больно хороша,
какое счастье – играть ее всю жизнь.

Я прикинулся твоим пальто,
когда ты целовалась с ним в соседней комнате,
я висел на вешалке рядом с его шинелью
в его прихожей.
Пока вы занимались любовью,
я воротником отпиливал рукава
его длиннополой шинели,
будто это были его руки -
чтоб нечем было тебя обнимать...
Когда ты надела меня, чтобы вернуться домой,
он тебя обхватил,
прижался грудью,
никогда не забуду
запах коньяка изо рта,
когда он благодарно поцеловал тебя на прощанье
в губы.
Пальто показалось тебе непривычно тяжелым,
это камни моей боли
лежали в карманах, тянули.
То пальто ты носила много лет,
оно всегда висело на нашей старенькой вешалке,
мы были бедны,
я считал твою верность
моим богатством.