Александр Кушнер - Стихотворения. Четыре десятилетия

Припомнив молодость и получив повестку.

Ох, я открыл окно, открыл окно, открыл

И, что вы думаете, лёг лицом в подушку!

Такое смутное томленье, – нету сил

Перенести его, и сну попал в ловушку,

Дождём расставленную, и дневным теплом,

И слабым шелестом, и пасмурным дыханьем,

И спал, и счастлив был, как бы в саду ином,

С невнятным, вкрадчивым и неземным названьем.

ВЕНЕЦИЯ

Знаешь, лучшая в мире дорога –

Это, может быть, скользкая та,

Что к чертогу ведет от чертога,

Под которыми плещет вода

И торчат деревянные сваи,

И на привязи, чёрные, в ряд

Катафалкоподобные стаи

Так нарядно и праздно стоят.

Мы по ней, златокудрой, проплыли

Мимо скалоподобных руин,

В мавританском построенных стиле,

Но с подсказкою Альп, Апеннин,

И казалось, что эти ступени,

Бархатистый зелёный подбой

Наш мурановский сумрачный гений

Афродитой назвал гробовой.

Разрушайся! Тони! Увяданье –

Это правда. В веках холодей!

Этот путь тем и дорог, что зданья

Повторяют страданья людей,

А иначе бы разве пылали

Ипомеи с геранями так

В каждой нише и в каждом портале,

На балконах, приветствуя мрак?

И последнее. (Я сокращаю

Восхищенье.) Проплывшим вдвоём

Этот путь, как прошедшим по краю

Жизни, жизнь предстаёт не огнём,

Залетевшим во тьму, но водою,

Ослеплённой огнями, обид

Нет, – волненьем, счастливой бедою.

Всё течёт. И при этом горит.

* * *

…тише воды, ниже травы…

А. Блок

Когда б я родился в Германии в том же году,

Когда я родился, в любой европейской стране:

Во Франции, в Австрии, в Польше, – давно бы в аду

Я газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне.

Но мне повезло – я родился в России, такой,

Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня,

Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой,

Кромешной – и выжить был всё-таки шанс у меня.

И я арифметики этой стесняюсь чуть-чуть,

Как выгоды всякой на фоне бесчисленных бед.

Плачь, сердце! Счастливый такой почему б не вернуть

С гербом и печатью районного загса билет

На вход в этот ужас? Но сказано: ниже травы

И тише воды. Средь безумного вихря планет!

И смотрит бесслёзно, ответа не зная, увы,

Не самый любимый, но самый бесстрашный поэт.

* * *

Всё нам Байрон, Гёте, мы, как дети,

Знать хотим, что думал Теккерей.

Плачет Бог, читая на том свете

Жизнь незамечательных людей.

У него в небесном кабинете

Пахнет мятой с сиверских полей.

Он встаёт, подавлен и взволнован,

Отложив очки, из-за стола.

Лесосклад он видит, груду брёвен

И осколки битого стекла.

К дяде Пете взгляд его прикован

Средь добра вселенского и зла.

Он читает в сердце дяди Пети,

С удивленьем смотрит на него.

Стружки с пылью поднимает ветер.

Шепчет дядя: этого… того…

Сколько бед на горьком этом свете!

Загляденье, радость, волшебство!

САХАРНИЦА

Памяти Л. Я. Гинзбург

Как вещь живёт без вас, скучает ли? Нисколько!

Среди иных людей, во времени ином,

Я видел, что она, как пушкинская Ольга,

Умершим не верна, родной забыла дом.

Иначе было б жаль её невыносимо.

На ножках четырёх подогнутых, с брюшком

Серебряным, – но нет, она и здесь ценима,

Не хочет ничего, не помнит ни о ком.

И украшает стол, и если разговоры

Не те, что были там, – попроще, победней, –

Всё так же вензеля сверкают и узоры,

И как бы ангелок припаян сбоку к ней.

Я всё-таки её взял в руки на мгновенье,

Тяжёлую, как сон. Вернул – и взгляд отвёл.

А что бы я хотел? Чтоб выдала волненье?

Заплакала? Песок просыпала на стол?

* * *

М. Петрову

Когда страна из наших рук

Большая выскользнула вдруг

И разлетелась на куски,

Рыдал державинский басок

И проходил наискосок

Шрам через пушкинский висок

И вниз, вдоль тютчевской щеки.

Я понял, что произошло:

За весь обман её и зло,

За слёзы, капавшие в суп,

За всё, что мучило и жгло…

Но был же заячий тулуп,

Тулупчик, тайное тепло!

Но то была моя страна,

То был мой дом, то был мой сон,

Возлюбленная тишина,

Глагол времён, металла звон,

Святая ночь и небосклон,

И ты, в Элизиум вагон

Летящий в злые времена,

И в огороде бузина,

И дядька в Киеве, и он!

* * *

Как нравился Хемингуэй

На фоне ленинских идей, –

Другая жизнь и берег дальний…

И спились несколько друзей

Из подражанья, что похвальней,

Чем спиться грубо, без затей.

Высокорослые (кто мал,

Тот, видимо, не подражал

Хемингуэю, – только Кафке)

С утра – в любой полуподвал,

По полстакана – для затравки –

И день дымился и сверкал!

Зато в их прозе дорогой

Был юмор, кто-нибудь другой

Напишет лучше, но скучнее.

Не соблазниться нам тоской!

О, праздник, что всегда с тобой,

Хемингуэя – Холидея…

Зато когда на свете том

Сойдётесь как-нибудь потом,

Когда все, все умрём, умрёте,

Да не останусь за бортом,

Меня, непьющего, возьмёте

В свой круг, в свой рай, в свой гастроном!

* * *

Эти травинки, которые в дом

Мы на подошвах приносим из сада,

В зеленоватом, потом золотом

Блеске их – радость для нашего взгляда.

Вымести их удаётся с трудом.

Сад наш запущен, другого – не надо!

Раньше косили, куда-то коса

Делась, быть может, забрали соседи?

Что ж, если есть на земле чудеса,

К ним приплюсуем соломинки эти.

Рай, – нам хватает его за глаза,

Кротким, попавшим в силки его, сети.

* * *

Я рай представляю себе, как подъезд к Судаку,

Когда виноградник сползает с горы на боку

И воткнуты сотни подпорок, куда ни взгляни,

Татарское кладбище напоминают они.

Лоза виноградная кажется каменной, так

Тверда, перекручена, кое-где сжата в кулак,

Распята и, крылья полураспахнув, как орёл,

Вином обернувшись, взлетает с размаха на стол.

Не жалуйся, о, не мрачней, ни о чём не грусти!

Претензии жизнь принимает от двух до пяти,

Когда, разморённая послеобеденным сном,

Она вам внимает, мерцая морским ободком.

* * *

Пить вино в таком порядке:

Рислинг кисленький и гладкий,

Херес чуть шероховат,

И портвейн, как столик, шаткий,

И мускат как бы покат.

«Чёрный доктор» за мускатом

Кажется продолговатым,

И коньяк не пропустить

С лошадиным ароматом.

А шампанским всё запить.

Ну, какой я дегустатор!

Жизнь прекрасна, так и быть.

* * *

Памяти И. Бродского

Я смотрел на поэта и думал: счастье,

Что он пишет стихи, а не правит Римом.

Потому что и то и другое властью

Называется. И под его нажимом

Мы б и года не прожили – всех бы в строфы

Заключил он железные, с анжамбманом

Жизни в сторону славы и катастрофы,

И, тиранам грозя, он и был тираном,