Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения

О, скорбь! Бандит, скользнув из мрака,
Зарю кинжалом в сердце бьет.
Сегодня гнусный праздник брака;
В ландо — невеста; лоском фрака
Сияет цезарь! Грянь, народ,
Эпиталамой исступленной!
Жених у Франции — пират! —
Сегодня с Нотр-Дам звон льется похоронный,
Но загремит — набат!

— Леса, холмы, трава на взгорье,
Полей благоуханный цвет…
Что за молчанье, что за горе?
— Того, кто был здесь, больше нет.

— Чей сад заглох в начале мая,
Чье глухо заперто окно,
Где твой хозяин, дом? — Не знаю.
Он далеко давным-давно.

— Что дремлешь, пес? — Развлечься нечем,
Все опустело на крыльце.
— Что плачешь, мать? — О непришедшем.
— Что плачешь, мальчик? — Об отце.

— Что, волны, в смене ежечасной
Вы в берег бьете без конца?
Откуда? — С каторги несчастной.
— Что принесли вы? — Мертвеца.

Робер! Один совет: гляди не столь наивно.
Мы люди умные. Ты все устроил дивно,
Блистательно (хоть был и щекотливый миг),
И с Калифорнией поспорит твой рудник, —
Пусть… Но когда префект, или епископ с чашей,
Иль мэр — поклонники сынка твоей мамаши,
Сюэн или Парьё, чей куплен пыл и труд,
Тебя, дыша в лицо, спасителем зовут,
И манят будущим, и, вкупе с Фульдом, с Манем,
Равняют с Цезарем тебя и с Шарлеманем,
А ты их слушаешь, как дурачок, — пойми,
Что этим ты смешон, и только, пред людьми.
Ты с сельским схож судьей, как простофиля глядя.
Такой наивностью и твой обижен дядя,
Наполеон, и я, твой крестный. Ты неправ:
Тебе ль Жокриссом быть, сперва Мандреном став?
Когда похищен трон, народ же забран в лапы,
Тогда хихикают, из-под широкой шляпы
Мигая хитрецам, — и это не в укор.
Но самого себя дурачить?.. Фу! Позор!
Пьян, сыт, богат, — живи! Ведь Франция послушна.
Будь мудрецом, кому сундук великодушно
Дал Зевс. Спеши царить и грабить. «Но к чему?
Благословенье шлет мне папа. Самому
Султану и царю — кузен я. Это ж факты!
Нетрудно быть главой империи». Дурак ты!
Надолго это все, по-твоему? Гранит?
Или ты в оперный поверил реквизит?
Париж повержен! Кем? Тобой? В какой из библий
Гиганты мощные от рук пигмея гибли?
Ты веришь, что твоя бесстыжая судьба
Ту революцию, чьи в лаврах спят гроба,
Раздавит меж зубов, смеясь такой потехе,
Как девка с улицы, грызущая орехи?
Нет, прочь из головы все эти грезы: стыд!
Верь Розе Тамизье, чей крест кровоточит,
Барошу, чья душа цветком расцвесть готова,
Верь в честность Дейца, верь в своей присяги слово, —
Прекрасно! Лишь не верь своим успехам: ложь.
Твоя присяга, Дейц, и Роза, и Барош —
Согласен — золото. Но скипетр твой — соломка,
Бог, погрузив тебя в багаж, пометил: «ломко».

Дни вроде наших — сток истории, клоака.
И там как раз накрыт, сверкающий из мрака,
Стол для таких, как вы, ликующих обжор.
Пока в других местах — нагие, на позор —
Агонизируют, в спокойствии небесном,
Сократ на площади, Христос на древе крестном,
Гус на своем костре, Колумб в своих цепях,
А человечество не смеет, всё в слезах,
Приблизиться к своим терзаемым пророкам, —
Мы видим: властвует, века смеясь над роком,
Средь вин и кушаний, под струнный перелив,
На ложах пурпурных о склепах позабыв,
В работе челюстей свирепых и тяжелых,
Ужасен, счастлив, пьян, в венцах и ореолах,
Гурт омерзительный сатрапов и владык.
Гремит их пение и хохот; гнусный лик
Венчают женщины, сплетя гирляндой розы;
Их сладострастие изобретает позы;
Псам и народу кость порой швырнув под стул,
Все стадо боровов и скопище акул —
Все принцы грязные, обжоры-камергеры,
Маркизы-брюхачи — едят и пьют без меры.
Чревоугодье здесь единственный закон,
Чей жрец Камбасерес, как был — Тримальхион.

И конституция и хартия — то грот,
Что прорубил для нас, долбя гранит, народ
В дни революции, чтобы, достигнув цели,
Доверить радостно надежной цитадели
Права, плоды побед, отнявших столько сил,
Успехи, доблесть, честь; потом он поместил
На страже тех богатств в пещере горделивой,
Как зверя красного, свободу с львиной гривой.
Народ, вернувшийся к своим простым трудам,
Выходит в поле вновь и, радуясь правам,
Почиет мирным сном на славных датах, скромный,
О татях позабыв, что рыщут ночью темной.
Однажды на заре, проснувшись, он спешит
Взглянуть на этот храм, где власть свою хранит.
Увы! Священный грот стал конурой. Не чудо ль?
Он поместил в нем льва — в ней оказался пудель.

Взошла Венера. Ночь близка.

Пора, Гармодий.

Тиран пройдет.

Уйду: озяб.

Служи свободе.

Кто ты?

Я — склеп. Решай! Казни или умри.

А я — пловучий склеп: изгнанники внутри.

Дождемся деспота.

Я зябну: ветер.

Мчу я
С собою голоса. Я разношу, кочуя,
Стенанья изгнанных — замученных, больных,
Плач тех, кто, без угла, без хлеба, без родных,
Ждет смерти — взорами ища родного края.

Встань, Немезида, встань! И отомсти, карая.

Пора. Сгустился мрак. Удобный миг лови.

Я трупами полна.

Я рдею, всё в крови:
Ручьи не раз еще убитых мне доставят.

Из мертвых каплет кровь, когда убийцу славят.
Он по земле шагнет, — я чувствую: во мне
Они шевелятся тревожно в глубине.

Я каторжник — вот цепь; ведь я злодей по сути;
Увы! Я узнику не отказал в приюте
Бежавшему: он был и добр, и слаб, и сед.

Но в сердце не коли, дашь промах: сердца нет.

Я был — закон. Я — тень. Я им убит.

Меня же
Из храма выгнал он на площадь — для продажи.

Весь воздух отнял он у неба; мчимся прочь.