Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения

Тот сумрачный закон, которым испокон
Расцвет чрез бедствия и скорби утвержден, —
Он ложен, полон ли он правды благородной,
Он — зверь у входа в рай, иль он — мираж бесплодный,
Но пред загадкою, как пред своей судьбой,
В недоумении, в покорности тупой,
И духом сильные склоняются порою.
Лишь только цепь вершин блеснет за тьмой глухою,
Другие скрыть спешит туманной мглы набег;
Хребты, чей мнился блеск зажегшимся навек,
Где, верилось, нет бездн, встают черны сквозь дымы
И, тая медленно, становятся незримы.
Все истины, мелькнув, чтоб нас на миг увлечь,
Мглой облекаются; косноязычна речь.
Лишенный ясности, день водит мутным оком
В неверном сумраке, бескрайном и глубоком.
Не видно маяков; и толком не понять,
Куда уводит путь, — идут вперед иль вспять?
Как тягостен подъем, как гибельны отвесы
И как бесчисленны от выступов прогресса
Подтеки на плечах у тех, чей скромный труд —
Для блага общего! Как, смотришь, там и тут
Все гибнет исподволь, — все зыбко и порочно.
Нет твердых принципов и нет победы прочной.
То здание, что, мнят, завершено трудом,
Вдруг рушится, давя всех грезивших о нем.
О, даже славный век кончается позором:
Порой проходит гул по мировым просторам,
Звереет человек, неистовством объят,
И караибам вновь их европейский брат —
Соперник в гнусности, поправшей все законы.
Являет варвара британец просвещенный,
Обрушивающий на Дели свой кулак.
Цель человечества покрыл позорный мрак.
Ночь на Дунае, ночь на Ганге и на Ниле.
На севере — гульба: там юг похоронили
«Ликуйте! Франции — капут», — гласит Берлин.
О род людской, досель тебе закон один
Всех предпочтительней — закон вражды и злобы.
Кого евангелье теперь увлечь смогло бы?
Согласье и любовь — в изгнанье, и Христа
Никто не снимет вновь с кровавого креста.

Шарль, мой любимый сын! Тебя со мною нет.
Ничто не вечно. Все изменит
Ты расплываешься, и незакатный свет
Всю землю сумраком оденет.

Мой вечер наступал в час утра твоего.
О, как любили мы друг друга!
Да, человек творит и верит в торжество
Непрочно сделанного круга.

Да, человек живет, не мешкает в пути.
И вот у спуска рокового
Внезапно чувствует, как холодна в горсти
Щепотка пепла гробового.

Я был изгнанником. Я двадцать лет блуждал
В чужих морях, с разбитой жизнью,
Прошенья не просил и милости не ждал.
Бог отнял у меня отчизну.

И вот последнее — вы двое, сын и дочь, —
Одни остались мне сегодня
Все дальше я иду, все безнадежней ночь
Бог у меня любимых отнял.

Со мною рядом шли вы оба в трудный час
По всем дорогам бесприютным,
Мать пред кончиною благословила вас,
Я воспитал в изгнанье трудном.

Подобно Иову, я, наконец, отверг
Неравный спор и бесполезный.
И то, что принял я за восхожденье вверх,
На деле оказалось бездной.

Осталась истина. Пускай она слепа, —
Я и слепую принимаю.
Осталась горькая, но гордая тропа —
По крайней мере хоть прямая.

Рокочет барабан, склоняются знамена,
И от Бастилии до сумрачного склона
Того холма, где спят прошедшие века
Под кипарисами, шумящими слегка,
Стоит, в печальное раздумье погруженный,
Двумя шпалерами народ вооруженный.

Меж ними движутся отец и мертвый сын.
Был смел, прекрасен, бодр еще вчера один;
Другой — старик, ему стесняет грудь рыданье;
И легионы им салютуют в молчанье.

Как в нежности своей величествен народ!
О, город-солнце! Пусть захватчик у ворот,
Пусть кровь твоя сейчас течет ручьем багряным,
Ты вновь, как командор, придешь на пир к тиранам,
И оргию царей смутит твой грозный лик.
О мой Париж, вдвойне ты кажешься велик,
Когда печаль простых людей тобою чтима
Как радостно узнать, что сердце есть у Рима,
Что в Спарте есть душа и что над всей землей
Париж возвысился своею добротой!
Герой и праведник, народ не бранной славой —
Любовью победил.

О, город величавый,
Заколебалось все в тот день. Страна, дрожа,
Внимала жадному рычанью мятежа.
Разверзлась пред тобой зловещая могила,
Что не один народ великий поглотила,
И восхищался он, чей сын лежал в гробу,
Увидя, что опять готов ты на борьбу,
Что, обездоленный, ты счастье дал вселенной.
Старик, он был отец и сын одновременно.
Он городу был сын, а мертвецу — отец.

Пусть юный, доблестный и пламенный боец,
Стоящий в этот миг у гробового входа,
Всегда в себе несет бессмертный дух народа!
Его ты дал ему, народ, в прощальный час.
Пускай душа борца не позабудет нас
И, бороздя эфир свободными крылами,
Священную борьбу продолжит вместе с нами.
Кто на земле был прав, тот прав и в небесах
Умершие, как мы, участвуют в боях
И мечут в мир свои невидимые стрелы
То ради доброго, то ради злого дела
Мертвец — всегда меж нас. Усопший и живой
Равно идут путем, начертанным судьбой
Могила — не конец, а только продолженье,
Смерть — не падение, а взлет и возвышенье.
Мы поднимаемся, как птица к небесам,
Туда, где новый долг приуготован нам,
Где польза и добро сольют свои усилья,
Утрачивая тень, мы обретаем крылья!
О сын мой, Франции отдай себя сполна
В пучинах той любви, что «богом» названа!
Не засыпает дух в конце пути земного,
Свой труд в иных мирах он продолжает снова,
Но делает его прекрасней во сто крат.
Мы только ставим цель, а небеса творят.
По смерти станем мы сильнее, больше, шире:
Атлеты на земле — архангелы в эфире.
Живя, мы стеснены в стенах земной тюрьмы,
Но в бесконечности растем свободно мы.
Освободив себя от плотского обличья,
Душа является во всем своем величье.
Иди, мой сын! И тьму, как факел, освети!
В могилу без границ бестрепетно взлети!
Будь Франции слугой, затем что пред тобою
Теперь раздернут мрак, нависший над страною,
Что истина идет за вечностью вослед,
Что там, где ночь для нас, тебе сияет свет.

В глуби густых лесов, где филины гнездятся,
Где листья шепчутся тревожно, где таятся
В кустах опасности, — дикарка-мать вдвойне
Новорожденного лелеет, что во сне
Трепещет на груди, и прочь бежит в испуге,
Лишь только ночь зальет ветвей сплетенных дуги
И волки в темноте завоют, чуя кровь…
О, женщины лесной свирепая любовь!

Париж! Лютеция!.. Столица мировая,
Искусством, славою и правом насыщая
Дитя небесное — Грядущее, — она
С зарей, чьи кони ржут за гранью тьмы, дружна
И ждет ее, склонясь над люлькой, с твердой верой!
Мать той реальности, что началась химерой,
Кормилица мечты священной мудрецов,
Сестра былых Афин и Рима, слыша зов
Весны смеющейся и неба, что зардело,
Она — любовь, и жизнь, и радость без предела.
Чист воздух, день лучист, в лазури облачка;
Она баюкает всесильного божка;
О, торжество! Она показывает людям,
Гордясь, мечту — тот мир, в котором жить мы будем,
Зародыш трепетный, в ком новый род людской,
Гиганта-малыша — Грядущий День! Судьбой
Ему распахана времен дальнейших нива.
Мать, с безмятежным лбом, с улыбкою счастливой,
Глядит, не веря в зло, и взор ее — кристалл,
Где отражается и светит Идеал.
В столице этой — да! — надежда обитает;
В ней благость, в ней любовь. Но если возникает
Затменье вдруг, и мрак ввергает в дрожь людей,
И рыщут чудища у дальних рубежей,
И тварь змеистая, слюнявая, косая,
К младенцу дивному всползает, угрожая, —
То мать лютеет вмиг и, ярости полна,
Парижем бешеным становится она;
Рычит, зловещая, и, силою напружась,
Вчера прелестная, внушает миру ужас!