Виктор Гюго - Том 13. Стихотворения

О, время страшное! Среди его смятенья,
Где явью стал кошмар и былью — наважденья,
Простерта мысль моя, и шествуют по ней
Событья, громоздясь все выше и черней.
Идут, идут часы проклятой вереницей,
Диктуя мне дневник страница за страницей.
Чудовищные дни рождает Грозный Год;
Так ад плодит химер, которых бездна ждет.
Встают исчадья зла с кровавыми глазами,
И, прежде чем пропасть, железными когтями
Они мне сердце рвут; и топчут лапы их
Суровый, горестный, истерзанный мой стих.
И если б вы теперь мне в душу поглядели,
Где яростные дни и скорбные недели
Оставили следы, — подумали бы вы:
Здесь только что прошли стопою тяжкой львы.

Наступит ли конец? Закончится ль раздор?
Слепцы! Не видно вам, как черен ваш позор?
Великую страну он запятнал на годы.
Казнить кого? Париж? Париж — купель свободы?
Безумен и смешон злодейский этот план:
Кто может покарать восставший океан?
Париж в грядущее прокладывает тропы;
Он — сердце Франции, он — светоч всей Европы.
Бойцы! К чему ведет кровавая борьба?
Вы, как слепой огонь, сжигающий хлеба,
Уничтожаете честь, разум и надежды…
Вы бьете мать свою, преступные невежды!
Опомнитесь! Пора! Ваш воинский успех
Не славит никого и унижает всех:
Ведь каждое ядро летит, — о стыд! о горе! —
Увеча Францию и Францию позоря.
Как! После сентября и февраля здесь кровь
Рабочих и крестьян, мешаясь, льется вновь!
Но кто ж тому виной? Вершится то в угоду
Какому идолу? Кто ценит кровь, как воду?
Кто приказал терзать и убивать народ?
Священник говорит: «Так хочет бог»? Он лжет!
Откуда-то на нас пахнуло ветром смрадным,
И сделался герой убийцей кровожадным!
Как отвратительно!
Но что это за стяг?
Как символ бедствия, как униженья знак,
Белее савана, чернее тьмы могильной,
Лоскут ликующий — и наглый и всесильный —
Полощется вверху над вашей головой.
То — знамя Пруссии, покров наш гробовой!
Смертельным холодом повеяло нам в лица.
О, даже торжество и славу Аустерлица
Могла бы омрачить гражданская война,
Но если был Седан, — вдвойне она гнусна!
О, мерзость! Игроки в азарте кости мечут:
Народ, отечество — для них лишь чет иль нечет!
Безумцы! Разве нет у вас других забот,
Как, ставши лагерем у крепостных ворот
И город собственный замкнув в кольцо блокады,
Сограждан подвергать всем ужасам осады?
А ты, о доблестный, несчастный мой Париж,
Ты, лев израненный, себя ты не щадишь
И раны свежие добавить хочешь к старым?
Как! Ваша родина — под вашим же ударом!
А сколько предстоит еще решить задач, —
Вы видите ль сирот, вы слышите ли плач:
К вам женщины в слезах протягивают руки;
Повсюду нищета, страдания и муки.
И что же, — ты, трибун, ты, ритор, ты, солдат, —
На раны льете вы взамен бальзама яд!

Вы пропасть вырыли у городских окраин.
Несутся крики: «Смерть!» Кому? Ответь мне, Каин!
Кто вас привел сюда, французские полки?
Вы к сердцу Франции приставили штыки,
Вы ныне рветесь в бой, готовые к атакам;
Не вы ль еще вчера сдавались в плен пруссакам?
И нет раскаянья! Есть ненависть одна!
Но кем затеяна ужасная война?
Позор преступникам — тем, кто во имя власти
Париж и Францию бесстыдно рвут на части,
Кто пьедестал себе воздвиг из мертвых тел,
Кто раздувал пожар и с радостью смотрел,
Как в пламени войны брат убивает брата,
Кто на рабочего натравливал солдата;
Кто ненависть взрастил; кто хочет, озверев,
Блокадой и свинцом смирить народный гнев;
Кто, растоптав права, обрек страну на беды;
Кто, замышляя месть, бесславной ждет победы;
Кто в бешенстве своем на все пойти готов
И губит родину под смех ее врагов!

К невзгодам будничным привыкнуть должен я.
Вот, например, вчера пришли убить меня.
А все из-за моих нелепейших расчетов
На право и закон! Несчастных идиотов
Толпа в глухой ночи на мой напала дом.
Деревья дрогнули, стоявшие кругом,
А люди — хоть бы что. Мы стали подниматься
Наверх с большим трудом. Как было не бояться
За Жанну? Сильный жар в тот вечер был у ней.
Четыре женщины, я, двое малышей —
Той грозной крепости мы были гарнизоном.
Никто не приходил на помощь осажденным.
Полиция была, конечно, далеко;
Бандитам — как в лесу, вольготно и легко.
Вот черепок летит, порезал руку Жанне.
«Эй, лестницу! Бревно! Живей, мы их достанем!»
В ужасном грохоте наш потерялся крик.
Два парня ринулись: они в единый миг
Притащат балку им из ближнего квартала.
Но занимался день, и это их смущало.
То затихают вдруг, то бросятся опять,
А балки вовремя не удалось достать!
«Убийца!» Это — мне. «Тебя повесить надо!»
Не меньше двух часов они вели осаду.
Утихла Жанна: взял ее за ручку брат.
Как звери дикие, опять они рычат.
Я женщин утешал, молившихся от страха,
И ждал, что с кирпичом, запущенным с размаха
В мое окно, влетит «виват» хулиганья
Во славу цезаря, изгнавшего меня.
С полсотни человек под окнами моими
Куражились, мое выкрикивая имя:
«На виселицу! Смерть ему! Долой! Долой!»
Порою умолкал свирепый этот вой:
Дальнейшее они решали меж собою.
Молчанья, злобою дышавшего тупою,
Минуты краткие стремительно текли,
И пенье соловья мне слышалось вдали.

«Предписано страну покинуть господину
Гюго». И я уйду. Хотите знать причину?
А как же иначе, любезные друзья?
В ответ на возглас: «Бей!» — отмалчиваюсь я.
Когда толпа бурлит, заряженная злобой,
На вещи у меня бывает взгляд особый.
Мне огорчительны злопамятство и месть;
Я смею Броуна Писарро предпочесть;
Я беззастенчиво браню разгул кровавый.
Порядок в той стране, где властвуют оравы
Убийц, где топчут в грязь, где каждый зол, как пес,
По-моему, скорей походит на хаос.
Да, мне как зрителю нисколько не по нраву
Турнир, где мрачную оспаривают славу
Риго у Винуа, и у Сиссе — Дюваль.
Любых преступников, — то знать ли, голытьба ль, —
Обычай мой — валить в одну и ту же яму
Да, преступления я не прощу ни «хаму»,
Ни принцу, кто живет в почете отродясь.
Но если б выбирать пришлось, то я бы грязь,
Наверно, предпочел роскошной позолоте.
Винить невежество! Да что с него возьмете?
Я смею утверждать, что чем нужда лютей,
Тем злоба яростней и что нельзя людей
Ввергать в отчаянье; что если впрямь, как воду,
Льют кровь диктаторы, то люди из народа
Ответственны за то не больше, чем песок
За ветер, что его мчит вдоль и поперек.
Они взвиваются, сгустясь в самум железный,
И жгут огнем, крушат, став атомами бездны.
Назрел переворот — и зверству нет помех,
Стал ветер деспотом. В трагичных схватках тех
Уж если нужно бить, заботясь о престиже,
То бейте по верхам, минуя тех, кто ниже.
Пусть был Риго шакал, к чему ж гиеной слыть?
Как! Целый пригород в Кайенну заточить!
Всех сбившихся с пути — в оковы, без изъятья?
Претит мне Иль-о-Пен, Маза я шлю проклятья!
Пусть грязен Серизье и хищен Жоаннар,
Но представляете ль, какой тоски угар
В душе у блузника, кто без тепла, без крова,
Кто видит бледного и, как червяк, нагого
Младенца своего; кто борется, ведом
Надеждой лучших дней; кто знает лишь о том,
Что тяжко угнетен, и верит непрестанно,
Что, разгромив дворец, низвергнет в прах тирана?
И безработицу и горе он терпел —
Ведь есть же, наконец, терпению предел!