Людмила Колодяжная - Пред иконой стоишь со свечою...

Прибавилось тишины,
выше стал Собор —
Царевича Лик
светится из старины,
миру дар — детский взор,
Вечности миг...

Ангела убить
так легко, легко
на земле —
ангелу надо быть
в небе, то есть далеко, далеко,
где он недоступен мгле...

Росла тропа — из Твоей тропы,
но не был Ты узнан миром.

А я Твои обмывала стопы
на Вечере тайной, мирром.

За словом Твоим восходила, учась,
по водам, пескам, по тверди,

Но словно лучом, был пронизан час
Твой — ожиданием смерти.

И я к распятию шла в пыли,
распята Твоею болью.

И я смотрела, как рос вдали
Твой крест, обвитый Тобою.

Я знала, что Ты побывал в аду,
и в день вернулся весенний...

А я встречала Тебя в Саду,
плача, в час воскресенья...

Вдоль окладов пряди витые,
из глубин иконных глядят —

твоей кисти — живые святые,
отпуская меня в закат.

Божий образ трижды прославлен,
на иконе — следы мольбы,

в доме, что навсегда оставлен
для единственной узкой тропы.

Вслед за мною твой путь проляжет,
вслед за днями продлятся дни,

нас единою цепью свяжет
той тропы над обрывом нить,

где мольбы оборвутся звуки,
где останется тот, кто свят...

Ты идешь к горизонту разлуки,
отпуская меня в закат.

В той опустелой келье
облака рос туман,
крылья дверей запели,
пал пред Христом Иоанн.

Преображенный странник
переступил порог,
не различить в тумане —
брат ли, учитель, Бог...

В свете утреннем скудном
встал Открывающий путь,
Иоанновы кудри
перетекли на грудь,

переплетались с речью,
полнящей пустоту,
крыльями пали на плечи
Иоанновы руки — Христу,

застыли тенью нерезкой
над туманным плечом,
облаком стали, фреской,
вспыхнувшей под лучом.

Если кротко воздух времен вдохнуть,
строка за строкой прольется.

Привидится: Бог присел отдохнуть
в самарийской земле, у колодца.

Увидится: вдоль горизонта, вдали,
облаков вечереющих проседь.

Бог присел близ участка земли,
Иаковом данной Иосифу.

Ласточка успеет крылом черкнуть
по уходящему в темноту своду.

Женщина не успеет почерпнуть
из Иаковлева колодца воду,

услышав глас Божий — «Пить мне дай...» —
Глас, очерченный вечной печалью.

Переполнится, через край,
сердца сосуд — Его речами.

Голоса-тропы рябит изнанка,
узелки затянуты искусно,

каждый — помнит чашу самарянки
с родниковым словом Иисуса —

с вечностью вечерней у колодца,
путником поникшею усталым —

словом острым, как осколок солнца
в чаше снега по-апрельски талом,

лучиком — по веточкам, по жилам
восходящим в вербенные свечи

чтоб душа, дыша, жила-служила —
далями молитвы залит вечер.

Вечности вечерней миг-изнанка,
узелки затянуты искусно

памятным движеньем самарянки,
чашу подающей Иисусу.

Я хотела бы быть сестрою,
но не Марфою хлопотливой,

а той, что волосами укроет
стопы Его, счастливой

становясь, снова и снова,
от смиренной доли —

быть пленницей Его Слова
исполнительницей — воли,

слушательницей притч в пустыне —
о высокой свече, да о прочем...

О возлюбленном сыне,
вернувшемся в дом отчий.

Я хотела бы Мариею называться —
именем на устах печальным —

чтобы на зов Его отзываться —
утром Пасхальным.

В днях, обвитых лентой оков
победно-шумящих лет,
ты — видишься в тоге учеников,
идущих Ему во след,

в дорогу берущих пустую суму,
без золота, без серебра,
в дорогу, ведущую через тьму
по заповедям добра,

где, словно агнец ты, средь волков,
кротчайший голубь средь птиц,
ты — в грустной горстке учеников,
а я — в толпе учениц...

И все, что Он сказал в темноте,
при свете ты повторишь,
строка твоя подобна черте
над пропастью, где стоишь.

И я уже счет теряю годам,
где свет твой сквозь бытие
мне светит... Душу свою отдам,
чтоб вновь обрести ее.

Развернуты мысли твои в слова,
но взглядом о них скажи,
и я пройду с тобой поприща два —
до самой смертной межи.

Вот оно, небо звездное Тайной Вечери
предо мной на стене — лунный луч ловлю,
время мое позднее, время твое вечное,
я пред фрескою в свете резком стою.

Дни мои погублены, твои искалечены,
звездный луч из окна на стене рубцом,
и тенями лица склонившихся иссечены,
золотой овал стола завился венцом.

Будущего гонцы в Господней горнице,
от неба Вечери стена светла,
только, как Иуда, в круг ясный клонится
тень-предательница — ночная мгла.

Время твое звездное, время мое вечное,
я стою пред фрескою — резкий свет,
небо мое позднее Тайной Вечери,
в каждом нимбе-луночке — лунный след...

Помнишь, мы разделили небо,
как когда-то делили ризы,
слева слышались плачи Глеба,
справа слышались плачи Бориса.

Помнишь, мы разделили дали,
луч рассек мир на две окраины,
на два рая, и в каждом Авель,
святополком-убитый-каином.