Мария Рыбакова - Гнедич

превратился в Суворова.

Старик подмигнул

и заскакал вперед на одной ножке,

кукарекая петухом.

Гнедич поднимает глаза к небу

и видит, что на облаке восседает императрица.

«Сперанский!» – кричит ей Суворов и кланяется.

«Сперанский!» – отвечает она

и заливается смехом,

поводя юбками.

(Гнедич впервые подумал, что,

может быть, в языке

существует только одно слово.)

Но смех императрицы становился все глуше,

небо задернулось белым покрывалом

из облаков,

и рядом был уже не Суворов,

а белесое существо,

женщина в заплатаной кофте.

Гнедич силился вспомнить, где он ее видел —

на рынке или в людской? —

Она помаргивала бесцветными ресницами

и молчала.

Наконец она повернулась и пошла, быстро,

наклонившись вперед всем телом.

Гнедич поспешил за ней.

Под ногами потрескивал снег.

Боже! а он в тонких ботинках.

Ноги женщины обмотаны тряпками,

руки красные от мороза.

Он хочет спросить: где мы?

Но изо рта вырывается лишь пар.

Они проходят зиму и весну, выходят

к низкорослым елям,

ступают по земле, покрытой мхом,

где прячутся ядовитые ягоды.

Женщина останавливается под деревом

и подзывает Гнедича кивком головы.

Он подошел и увидел

друга, привязанного к стволу,

нагого – на съедение мошкаре,

которая тучами впивалась в его тело.

Гнедич бросился к нему, чтобы развязать веревки,

но пальцы липли к смоле, и узел не поддавался.

Губы Батюшкова шевелились,

и он наклонился к губам,

ожидая услышать единственное слово —

Сперанский —

которое было здесь, наверно, паролем;

но тихо, как шелест ветра в кронах деревьев,

Батюшков прошептал: lasciate,

lasciate.

И Гнедич проснулся, как от толчка,

обхватил голову руками

и стал раскачиваться взад-вперед.

О друг мой, даже в том страшном мире

ты не забыл итальянский язык.

Lasciate – оставьте, —

но что?

Мы оставили тебя в немецкой лечебнице,

хотя нам говорили, что надежды нет,

не проходит ни дня, чтобы мы не чувствовали вину.

Как ты там, друг мой,

возлюбленная тень?

– Ангелы замка, стоящего на холме, который порос деревьями, а под холмом деревенька над рекой и множество лодок у причала.

Ангелы башен и бастионов и крепостной стены вокруг, ангелы сада с разнообразными цветами и травами.

Бесы гуляющих по саду лечебницы, каждый из которых говорит в душе своей: несть Бог.

Бесы-врачи наблюдают за ними с дорожек, которые усыпаны мелкими камешками, врачу исцелися сам.

Ангелы комнаты поставили туда стол и койку, но оставили стены голыми и углы пустыми.

Ангел Eternità парит в пустоте этой комнаты, двумя крылами он закрывает свое лицо, двумя закрывает ноги, а двумя летает от стены к стене и кругами над головой, подобно комару.

Ангел воска сначала горячий, потом холодный, а если ты не холоден и не горяч, а тепл, то извергну тебя из уст моих; он переменчив под пальцами, принимает образ то такой, то такой, а потом возвращается к отсутствию формы.

Слеза моя может прожечь дыру в столе, растворить стену, пронзить оболочку мира, но, как всякий бог, я прячусь и пытаюсь не плакать.

По утрам архангел Михаил приносит завтрак, взмахнув крылами один раз.

В полдень архангел Гавриил приносит обед, взмахнув крылами два раза.

А вот ангел болезни бьет крылами восемь раз, как лебедь, который пытается взлететь.

В Майнце в тысяча девяносто шестом году Сатана принял мученическую смерть.

У Константина Батюшкова есть письмо от Христа, которое удостоверяет, что он, Константин, есть бог, и потому его ногти и волосы отгоняют бесов.

Но по ночам бесы забираются на потолок и наполняют комнату ужасной вонью.

Они шепчут заклинания всю ночь, чтобы подбить его на похотливые действия правой рукой, но он закрывает уши ладонями.

У первого беса лицо отца, у второго лицо матери, у третьего лицо сестры, – тогда он зажмуривает глаза.

Но утром восходит брат-солнце и прогоняет врагов, а Батюшков кричит им вдогонку:

За что вы меня гоните? За что возводите на меня хулу?

Разве я кого-то оскорбил стихами своими?

Разве я кому-то сделал больно?

Вы гнали меня и подмешивали отраву мне

в питье и пищу; вы гасили звезды,

послюнив пальцы; и подсылали людей,

чтобы те следили за мной.

Я пытался перерезать себе горло, но мне не дали.

Я пытался сжечь книги ,но вы напечатали новые.

Я учил кошку писать стихи, и у нее уже неплохо

получалось.

Я писал Байрону: милорд, пришлите мне

учителя английского языка, чтобы я мог читать

ваши сочинения в подлиннике! и молитесь невесте моей.

Ангел Невинность – аллилуйя – Христос Воскресе – поп sum dignus – кирие элейсон – аве, Мария!

Невеста моя говорит: ты навсегда останешься в этом замке, замке Зонненштейн, что значит Солнечный Камень, в Саксонии на реке Эльбе.

Пока не придут другие ангелы, в кожаных мундирах

и с холодными глазами, ангелы наполовину из снега,

наполовину из огня.

Они выведут беснующихся из палат больницы и построят

их на травах и на цветах сада, который окружен

крепостной стеной.

И расстреляют их, и выкопают ямы, чтобы закопать их.

А бесноватые поймут, умирая, что они тоже ангелы,

но пребывали в темнице плоти, а теперь свистящие пули

освобождают их от тел.

И они возблагодарят своих избавителей и запоют

из-под земли:

Свят, Свят, Свят Господь Саваоф,

Вся земля полна Славы Его.

Внуки господ Олениных

вперемешку с детьми прислуги

играли в салочки. Утром солнце было нежарким.

Они бежали босиком по траве с криками эээх и ааа.

За лугом была река, за рекой роща,

но они видели только

удаляющиеся спины друг друга.

Надо было подбежать, и осалить,

и повернуться, и побежать прочь.

Федя Оленин остановился

и приложил ладонь ко лбу, закрываясь от солнца,

чтобы рассмотреть человека,

сидевшего на пригорке, который смотрел

не на них, а куда-то в небо —

на облака, должно быть.

По длинным рукам и ногам он узнал Гнедича,

гостя своих родителей,

и закричал ему:

«Николай Иванович, идите к нам!»

Тот помотал головой, но Федя

продолжал призывно махать, больше в шутку.

Тут вдруг человек встал, высокий, сутулый,

и побежал навстречу детям

(даже здесь он, городской франт

был одет с иголочки).

Они бросились врассыпную,

увертываясь от него —

а тот резво летел за ними и хохотал.

Пока не зашелся кашлем.

Тогда все остановились, но он снова побежал

и самой маленькой девочке дал себя осалить,

а потом опять гнался за Федей, за сестрой его Соней,

за Акулиной, дочерью прачки,

за Васей, сыном сапожника.