Мария Покровская - Творчество Лесной Мавки

Царица Осень сыновей троих взрастила.
Сентябрь, младший — ласковый и светлый,
Он весел нравом и душой отзывчив.
Октябрь — иной: задумчивый, усталый.
Он золотом на плащаницах дней рисует,
С той долей обреченности в судьбе,
Что каждому художнику дается.
А старший сын — холодный и суровый.
Его судьба труднее всех.
И взгляд его — как нож.

Деревьев танец предосенний,
Волнений золотых.
Их выразительность движений —
Язык глухонемых.
Бредем дорогой одиночеств,
И опускаем взгляд —
Не ведая, что с нами молча
Деревья говорят.

Факелы осени, клочья огня.
Воин Октябрь седлает коня.
Смертные битвы в пляске дерев —
Дикие сабли, огненный гнев.
Первым ледком безнадежно звеня,
Воин Октябрь стреножит коня.
Стоптаны жатвы, людские поля.
Теплыми ранами дышит земля.

Живые листья подожгли
На черном тротуаре.
Они же бьются и кричат,
Как лошади в пожаре…
Гнедая, желтая листва…
Но крик никто не слышит.
Молчит убогий тротуар.
Дымится пепелище.

Опои меня звездной горечью,
Уложи меня спать, усталую.
Осень старится с каждой ноченькой.
Мокрых кленов метели алые.
Жизнь оплачут дожди нездешние.
Серебром потускневшим — заря.
Виноградники опустевшие:
Суламифь не встретит царя.

Осень листопадами шуршит.
Рыжий кот на рыжих листьях спит.
Все лучи последних теплых дней
В рыжей шерстке сохранит своей.

На родину души, в небо,
От жизни, впившейся черно —
Пустите, цепкие корни,
Пустите, рваные нервы.
Пустите, люди и звери,
Зори, травы и плахи —
Туда, где можно верить,
Туда, где не будет страха…

В пещере ночи зреет искра дня,
И теплит жизнь в холодной тьме незрячей.
А я, как дикий зверь, боюсь огня,
Но вынести должна его, иначе
Ослепнут люди, света не дождав,
А ночь творит беду и беззаконье.
Иду к чужим,
И стих мой, как звезда,
Горит сквозь обожженные ладони.

Девочка рисует на асфальте солнце.
Желтый мел упрямый крошится в руках.
Этот день осенний нам не улыбнется.
Небо в рваных тучах, сизых облаках.
Девочка рисует на асфальте солнце,
Чтоб согреть надежду, веру и мечту.
Может быть, рисунок детский не сотрется,
И не сгинут судьбы наши в темноту…

В стареньких часиках спряталось Время,
Как невидимка — маленький гном.
В полночь неслышно гномик выходит
и потихоньку обходит дом.
В синем плаще, в бесшумных сапожках.
Он с неба снимает фонарик луны,
К людям подходит гном осторожно,
Чтоб не спугнуть наши сны.
Светит, мигает волшебный фонарик,
Хитро смеется гном в кулачок.
За ночь он взрослым сединок прибавит,
А малышам прибавит росток.
Но уже годы… На сердце осень.
Маленький гномик, скажи наконец,
Молодость нашу куда ты уносишь?
Может быть, прячешь в часы, как в ларец?
Я не сержусь на тебя… Только, знаешь,
Гномик, ты лучше чуть-чуть отдохни,
Ты погаси свой белый фонарик,
Повремени, повремени…
В стареньких часиках прячется Время,
Как невидимка — маленький гном.
В полночь неслышно гномик выходит
И потихоньку обходит дом.

Как детский кораблик наивный, бумажный,
по синему озеру месяц плывет.
Небесное озеро манит и дразнит.
Но хрупкий кораблик ко дну не пойдет.
Я детство твое, капитан синеглазый,
наощупь нашла по утраченным дням.
Я там. Я — твоя запоздалая сказка,
чтоб первые слёзы унять.

Фонарь — как отражение луны,
Той, полукруглой, в дымном ореоле.
Глядит в окно. Душа его в неволе.
И тусклый луч скользит в чужие сны.
Вот в доме, на окраине ночной,
Погасли окна. Подступает стужа.
Фонарь невзрачный, старый, неуклюжий,
И так смешно, что бредит он луной,
Пленен ее мерцанием и высью,
Что он надежду детскую хранит…
С ночных небес насмешливо глядит
Прищуренное око хищной рыси.
Колдует снежной тайною январь.
Снег ласкового света не остудит.
А люди и не смотрят на фонарь,
И не поймут — на то они и люди.
И лишь фонарщик, нищий старичок,
Придет и скажет ласково, как сыну:
«грусть, понимаю… Потерпи, дружок.
Тебе любовь волшебная дана,
Мой бессловесный, мой несчастный мальчик:
Фонарь погаснет, и умрет фонарщик,
А в небесах останется луна».

Надеждою разорванная ночь…
Поднебесье горстью зачерпну.
Жить хочу! Помилуй. Жить хочу… —
Как сквозь камни бьется ручеек.
Только голос мой обманет смерть.
Ясными рассветами — вернусь.
На моих нескошенных полях
Голубые звезды васильков
Будут расцветать среди зимы.

Клавиша магнитофона,
словно пароль в бессмертье.
И оживает голос,
Которого нет на свете.
И оживают губы,
Которых нет полстолетья.
Музыка смерти не знает.
Настежь людские окна!
Это душа родная
Бьется в магнитофоне.
Даже как будто слышно,
Как стучится живое сердце.
Выстраданный твой голос —
Это пароль в бессмертье.

На кинопленках полустертых —
Торжественные двойники
Давно ушедших в смерть актеров.
Слова и жесты их легки.
Они воскресли на экране.
Проходит время мимо них.
Они чужую жизнь играют,
Еще в беспечности живых.

Помнишь наших берез лебединую стаю…
Там рождалась Любовь святая,
восприемницами березы
от судьбы защищали грозной.
В зимней стуже — царевны
заколдованные,
в осень горькую — ближе нам
чем сестры кровные.
Нас березки мирили,
забирали печали,
нас березки весной повенчали.
А когда уходить мне приходится
последней тропой одиночества,
я умоляю, чтоб тебя берегли
Матерь Богородица
и дух березовой рощи.

То по белому снегу,
то по черному полю —
задыхалась от бега
и не чуяла боли.
Догоняла Жар-птицу,
что зовется судьбою —
то по снегу босая,
то по дикому полю.
Опаляя ладони,
я Жар-птицу держала,
лебединою песней
хмурый мир озаряла.
Ничего не умею,
кроме песни и света.
Годы бросила в землю,
да взошли пустоцветом.