Мария Покровская - Творчество Лесной Мавки

Я ли тебя выносила из боя,
Страшные раны лечила твои,
Ты ль колдуном хлопотал надо мною,
Когда я металась в бреду до зари —
Тысячи раз спасены мы друг другом
На бесконечной дороге веков.
Вот отчего иногда нам с тобою
Дивно и страшно бывает вдвоем.

Музыка древнее черных скал,
Вековых морей и звезд бессонных.
Музыки избранник не искал,
Но она искала посвященных.
Безнадежность нот — в тревожном сне
Никогда не жившего Орфея…
Ибо мира музыка древней,
Даже Бога, может быть, древнее.

По сути музыка — Господень крик.
Но лишь иконы возникают сами
В молитвами согретом древнем храме.
Словам и нотам нужен проводник —
Что примет, по предвечному закону,
Молясь распятья искупительной звезде,
И эшафот ночей, безумьем раскаленных,
И отречение людей.

Гений под маской безвестья
Скрывается от толпы…
- Лежбище спутавшей след судьбы
Кажется Божьей местью…

Отравителем не был Сальери,
Устная летопись лжет.
На столетья сплетням поверил
На интриги падкий народ.
В черных рамках безвестья — ноты,
В них не зависть, а тайное горе:
Словно дьяволу, душу продал
Осуждающей, лживой Истории.
Дар его — роковая потеря,
А душа — неприкаянна в небе.
Отравителем не был Сальери,
Бог и музыка знают, что не был.

Когда позволил чувствам быть стихами,
Стало трудно и светло.
Бумагу прожигало строчек пламя,
А иначе — душу бы сожгло.
Как в зареве небесного пожара,
Как на жестоком времени ветру,
Кричала птицей раненой гитара,
Натягивая звонко нервы струн.
…А эпоха молчаньем ответила —
Потому что понять не смогла.

Гордой России пасынок вольный,
Путь твой — долгий и вещий.
Любить две страны — так же трудно и больно,
Как всею душой любить двух женщин.
Клялся, что небо — души обитель,
Струн и ран.
Выткала странствий долгие нити
Печаль двух стран.

Зачем на усталую душу
Ты принял вселенскую боль,
Эпохи молчанье нарушив
Своей бунтовщицкой судьбой?
За всех непрощенных страдаешь,
За всех, кто погиб и воскрес,
Приемля священную тяжесть
Безумных и гневных небес.

Как лезвие, разъяла — тишины
Предвечную тяжелую завесу,
Рожденная мятежной и небесной,
Вонзясь в избранниковы сны.
Мерцаньем звезд в испуганной горсти,
Божественных, встревоженных и жгучих,
Она ласкает и истомно мучит,
И хочет мир беспомощный спасти.
И кажется еще с незнамых пор —
Бессмертием единым заклейменной,
Затейливой старинною колонной,
Держащейся без видимых опор.

Над бездною загадочной и зыбкой
Вела печаль, похожая на скрипку,
В сияньи умирающего солнца.
Казалось — тень какая-то шальная,
Что всё о нас немыслимое знает,
За нами ясною тропой крадется.
Рыдала нежность в колокольных звуках,
И пела черноглазая разлука,
И осени шли первые аккорды…
Я знала Память и другой — гитарной,
Приученной, полукустарной,
Но столь же горькою и гордой.
И нервных пальцев дрожь на струнах острых,
И голос был надломленным, как осень
В своей поре последней…

Ожидание мое в доме теплится лучиною.
Только снова тишина, снова зябких пальцев дрожь.
А на мостовой метель русской тройкой опрокинулась,
темнота накрыла день, и дороги не найдешь.
К перекрестку черных лет,
белым забытьем укрытому,
выйду в волчью темноту, выйду странника встречать.
Неприкаянный, родной… Ты мой сын, неуберега мой.
Дай мне путь твой осветить, как тревожная свеча.
Куролесит нам судьба, ворожейка неумелая,
над обрывом раскидав годы дикие в бреду.
Над твоею темнотой изгорю свечою белою,
рвется сердце — я мольбой гибель отведу.

А мне сегодня рысь ладонь лизнула!
В ночном лесу, что снегом заколдован.
Свидетель нашей дружбы зоркий месяц
и звезды ясноокие над чащей.
Но сердце сжалось безысходной болью:
в чащобе, куда след уводит рысий,
я так боюсь услышать злобный выстрел,
я так боюсь увидеть снег в крови.
Хотите, люди — встану на колени,
хотите, люди — повалюсь вам в ноги,
хотите, люди — буду зверем плакать:
не троньте рысь — она моя сестра.
Не троньте лань с детенышем под сердцем.
Не троньте белку, рыжую резвушку.
Не троньте непокорной волчьей стаи.
Не бейте, люди, ни зверей, ни птиц.
Сломайте, люди, злые ваши ружья!
Смягчите, люди, злые ваши души!
Учитесь жить с землей Господней в мире,
не убивать ее, а сохранять.

Куполами да пепелищами —
Разлеглась несытой змеищею.
Ты меня, смеясь, вызываешь на бой,
Да не силой мериться, а судьбой.
Ну-ка, кто кому переломит хребет —
Ты ли мне, Москва, али я тебе.
Ты убьешь и забудешь.
А позовешь, так солжешь.
А пришла б я с миром — мне в спину нож.

Ты видала немало юродивых,
тварь-Москва.
Загоняла им в сердце жгучей дробью
злые слова.
А потом, фальшивая, каялась
в золоченых церквах.
Я иду последней дорогою,
пересмеяна и неправа.
Я последняя из твоих юродивых,
тварь-Москва.

Здесь топь. Здесь хохочет трясина.
А в льдистом тумане вдали
искрятся тоской журавлиной,
дрожат золотые огни.
Души повинуясь закону,
безумно, не ведая троп,
бросаюсь за искрой в погоню,
в житейскую жгучую топь.
От этих огней не согреться.
Но нам-то, пожалуй, видней —
мы с искрою Вечности в сердце
бросаемся в грязь площадей.
Я бездарь у жизни учиться,
один мне обычай знаком —
по теплому следу Жар-птицы
бежать дурноватым щенком.
Где небо сливается с тиной,
где нет уже Божьей земли —
искрятся тоской журавлиной
блуждающие огни.

В небе Гончий пес
Хриплым лаем захлебнулся.
Над домом моим,
над Русью —
волчьи тропы звезд.
Егеря трубят.
Беспощадна, до восхода
В небесах идет охота.
Август. Звездопад.

Белый город над черной рекой,
где невиданный свет и покой.
Здесь нет страха, обиды и лжи.
Бела яблоня сад сторожит.
Этот город небесный хорош,
да к нему через муки идешь.