Мария Покровская - Творчество Лесной Мавки

Царапнется в руку шиповник,
Как будто бы просит: живи.
Напомнит — ты к жизни прикован
Молитвенной силой любви.
И битые стужею ветви
Несмело протянет к тебе
Шиповник — попутчик верный
В людской непростой судьбе.
Пускай наша участь жестока —
Судьба всегда западня.
Шиповник у сумрачных окон
Тебе напомнит меня.
Когда от памяти больно —
Как ангел погибшей любви,
Царапнется в сердце шиповник,
Как будто бы просит: живи.

Светлый феникс над чужой землей.
Плачет феникс над своей судьбой.
Горьки слезы в жемчуг обернет.
С горлом перерезанным поет.
Люди ходят слушать песню ту,
Ищут свою веру и мечту.
И сбирают ясны жемчуга
На смертельных выжженных лугах.
Кто о том прослышали молву —
Подойдут, натянут тетиву,
Целят стрелы фениксу в глаза,
Чтоб крупнее падала слеза.
И сбирают ясны жемчуга
На смертельных выжженных лугах.

Злое чудо в середине зимы —
как свеча среди бушующей тьмы —
сумасшедшая трава на снегу,
перед небом непреклонным в долгу,
что хоть день один дано ей прожить,
все привычные разъяв рубежи.
К ночи инеем укрылась седым,
отгорела и истлела, как дым.

Дни скользят — песок янтарный,
прочь — сквозь сцепленные кисти.
Так, тщетою календарной —
разбазариванье жизни.
Не удержишь, не упросишь!
Колос не успеет вызреть,
как уже седая осень.

Погасли белые звезды —
Осыпались мертвым снегом
Над той последней дорогой,
Чернеющей и кривою,
Где пьяный фонарь тускнеет,
Забытый почти под утро,
И важные птицы косятся
Пронзительными глазами.

У людей одно слыхала я —
«Ты чужая, ты незванка, ты — ничья».
Без наркоза крылья резала сама,
Чтоб людские приняли дома.
Только крылья вырастали всё равно —
Парусами полоскались за спиной
И, как плети, били по плечам.
Я смирялась, я клялась молчать.
Снова к материнскому крыльцу…
Полоснет лишь холод по лицу.
Умоляю — не чужая я,
Я молитва и беда твоя…

Может, я жестокая. Прости.
Меж людьми живу я зверем — может быть.
Но взгляд собаки или кошки брошенной
Душу мне пронзает до кости.

Жди меня по ту сторону черной реки,
Когда двери запрут на большие замки
Все, кого я любила на этой земле,
Без защиты оставят в хохочущей мгле.
Жди меня по ту сторону черной реки,
Когда станут клубиться больные стихи.
Хлынул свет, и паромщик единственный ждет,
Под накидкою серой скрывая лицо.
Отрывая от жизни, ударит весло…
Жди меня по ту сторону черной реки,
Где земля помнит корни убитой ольхи.

Благодарю, Господь. Ты дал мне эту боль,
Чтоб с сердца моего содрать окаменелость,
Чтоб вновь оно за всех страдальцев изболелось
И вновь отозвалось на вечную любовь.

Вольному — воля, безумному — степь.
Ну а кто же безумный? Тот, кто в боли ослеп.
Я потерял человеческий лик.
Я понимаю звериный язык.
Вам и прозрение — бред, дребедень.
Вольному — воля, безумный — мишень.
Вольному — воля,
Безумному — поле,
Ржи вдоль обрыва
Золотая грива…

Ты уходишь по талому снегу,
За тобою чернеет весна.
И без спросу идут по следу
Боль и слава — доля одна.
Нацелилась зоркая Вечность
Сотней змеиных жал.
А сочувствия человечьего
Не познаешь, как Бог не познал.
Знаешь, стихи — как вороны,
Свежую чуют беду.
Знаешь, стихи — как лебеди,
К дальнему свету ведут…

Мне не уйти. Веселой травли пляска.
Гадай, охотник, на каприз судьбы.
И на снегу, как веер карт цыганских,
И зверя и псаря легли следы.
Гадай. Сегодня снег — червонной масти.
И черной масти — дула зоркий глаз.
Тебе на круги выпадает счастье.
Бубновый выстрел обрывает связь.

Чуяла — были крылья!
Рыжие, цвета пламени.
Дни мои светом плавили,
Плечи нестерпимо жгли.
Чуяла — были крылья!
Кого полетом прогневала?
Багряной ризой разорванной
Волочатся в ржавой пыли.
На белом карнизе узком
Встречаю рыжее утро.
Лишь маленький шаг вперед —
И в трещинах мостовая,
Судьба моя ножевая.
Или как прежде звонкий,
Чистый верну полет.

У кошки девять жизней, а у волчицы — тридцать.
Ничем не защитится, бегущая на выстрел.
И меченая пулей, я снова выживаю,
Тревожа наст февральский, опять бегу по краю…
Живучая, зверюга! — загонщики кривились
И приближали гибель, как жалость или милость.

Господень лик — в земле, Им сотворенной.
Боярышник горит — святой алтарь.
Что ангелы, березоньки и клены
Прославили Тебя, Небесный Царь.
Мои леса в нерукотворных фресках.
Здесь пала на колени и молюсь.
Как близок к нам теперь престол небесный,
И храм единый — золотая Русь.

Вы травили собаками —
Но собаки лизали мне руки.
Расстреливали мишень,
Но осиновые тонкие стрелы
Пели музыкой дивной
О любви и немеркнущей муке,
Пели музыкой дивной, вонзаясь мне в сердце.
Вы травили собаками —
Но собаки лизали мне руки…

Не раньте поэтов, пока они живы,
пока не ушли в журавлиную высь
дорогой увечий и шагом с обрыва,
и преданы казни проклятой молвы.
Не лезьте нам в раны, как черные черви,
глодать чуть присохшую кровь.
Не раньте поэтов — сожженные нервы.
Пока еще живы — не тронь!
Мы все под прицелом. И путь нам отмерен,
никто не прибавит ни шагу, ни дня.
Не раньте поэтов. Ну, ради бессмертья.
Не топчите до срока златого огня.
Жизнь знает. И срежет сама.

Господи, прости самоубийцу,
искажающего Твой завет.
За такого некому молиться,
жалости и оправданий нет.
Господи, прости самоубийцу,
эти крылья, срезанные с плеч.
Жгучее раскаянье струится
в отблеске церковных светлых свеч.
И за слабость смертного исхода,
и за весь незавершенный путь
помолиться встану до восхода, —
как свинец вражды впивался в грудь.
Господи, прости самоубийцу,
как Твое заблудшее дитя.
За такого некому молиться
на людских разорванных путях.
В изуродованных болью лицах
теплится еще предивный свет.
Господи, прости самоубийцу,
искажающего Твой завет.