Игорь Панин - Мертвая вода: Стихи.

Экие, прости господи, плаксы да лопухи!
И вообще, и вообще —
завещал, чтоб развеяли прах у реки,
а зароют на кладбище.

Вымолвить нечто важное хочется,
но та, что с косой, говорит: «Цыц,
привыкай к вечному одиночеству,
как все приличные мертвецы».

Как от подземного толчка
вскочил — проспал! — долой с постели.
Не заморив и червячка,
несусь проспектом Руставели.

С часов сползающий мотив
колышет марево и землю.
Рога на спины опустив,
троллейбусы привычно дремлют.

И электричество в цене,
и недостаток кислорода,
и трескающийся цемент,
что лишь кусками не распродан…

И обжигаясь ледяной
спасительницей-газировкой,
отодвигаю липкий зной,
что не погладит по головке.

Но время льется, как зурна,
стучат минуты, словно четки.
Ловлю такси, вдруг осознав,
что позабыл свою зачетку.

Декан мне плеши не проест,
но душу вытрясет однако.
В карманах — деньги на проезд
и свежий томик Пастернака.

Мы последние из могикан,
в никуда навострившие лыжи…
Огнебрагой не вылечить ран;
сунешь руку в тяжелый капкан,
но и крика никто не услышит.

Наши песни отправит в утиль
равнодушный знаток-недомерка;
то не сказка сказалась, но быль:
нет традиций и призрачен стиль,
и великий язык исковеркан.

Много букв и диковинных слов,
сплошь ремиксы, когда не римейки.
Под присмотром светлейших голов
собирается знатный улов,
где за щуку сойдет и уклейка.

Уходили легко, без урона,
выдавая себя за гуронов,
но в тоске возвращались внезапно, да
проклинали бесчувственность Запада.

Метким оком промчать по разрухе —
всюду предков ненужные духи;
и не чаю за грани прорваться я…
Шум, возня. Интернет-резервация.

А им хватало воздуха. Они
не тяготились бременем достатка,
ночами жгли настольные огни
и разливали вирши по тетрадкам,
лабали подзапретный рок-н-ролл
на пустыре — пустыннее пустыни,
и нежно щекотали слабый пол
усами, бакенбардами густыми;
фланировали важно в брюках-клеш,
учились и на стройках рвали жилы.
С трудом сейчас их радости поймешь,
но, значит, и в то время люди жили?!.

Они еще не знали, что и как,
и что почем, и грянет ли расплата,
но всякий неистраченный пятак
бросали в банку — выручит когда-то.
И с каждой непростительной весной
все злее становились и угрюмей,
не лезли под корягу за блесной,
невольниками оседали в трюме.
Их потчевал не первый Первомай
селедкой, кабачковою икрою…
…Спеши, дружинник, драки разнимай,
пока ларьки пивные не закроют.

По воде разнеслись круги,
бедный камешек плыл, да сплыл, —
с головою зарывшись в ил,
повстречался с бытьем другим.

Сколь ни майся — наскучит дурь,
запасайся дурью по май.
Предосенним парком иду,
и травы моей — не замай!

Ветерок муде леденит,
расширяется третий зрак.
Говорят, победил «Зенит»
и опять проиграл «Спартак».

Преграждают нетвердый путь
карусели, прочая муть…
Прокатиться, что ли, как все,
да на чертовом колесе?

И скрежещут цепи:
— крак-крек,
и гудят канаты:
— зун-зин.
Пропускает к небу узбек,
хоть и треплется, что грузин.

А чего теряться? Да вот
мой билет, только номер стерт.
Пусть берет меня в оборот
Черт.

Пусть подсядет там, наверху,
и парфюмом серным обдаст,
побалакаем: «Who is who»,
покумекаем: «Was ist das».

И сую нацмену билет;
тот руками машет: «Шайтан!»
«Прочь с дороги!», — рычу в ответ,
и сажусь, развалясь, и — там —

замечаю, что не один.
Слева сев, раскрывает рот
удивительный господин,
и, по-моему, он не врет;

говорит мне: «А помнишь, как
ты чудил и с тобой была
фря по прозвищу За Пятак,
но мила, конечно, мила.

Как рванула блузку она,
как ширинку ты расстегнул,
как сажал ее прямо на…
А в кабинке был стон и гул.

Из других кабинок на вас
как смотрел православный люд!
И в тот день один педераст
перешел на Марин и Люд.

Я замедлил ход колеса,
чтоб успели вы — не спеша.
На меня ты надеялся,
но и сам, герой, не плошал…

Сколько вод с тех пор оттекло,
сколько ты разбросал камней,
а пришел все равно ко мне, —
потому как, факт, не ссыкло.

И сейчас не дрейфь, посмотри:
там, внизу, — то, что ты искал,
И по счету: на раз-два-три —
выбей дверь с первонатиска…»

*

Обдолбавшись, лежит дурак,
наблюдая стерео сон…
Победит когда-то «Спартак»,
но пока — «Зенит» чемпион.

Скорый поезд недостаточно скор,
приедается услуг ассорти.
Взглядом выплеснув усталый укор,
проводница запирает сортир.

Пиво теплое, а раков — нема.
Капли пота — по вискам, по вискам.
Мой попутчик, выходя из ума,
предлагает самопальный вискарь.

Остановка, хоть в окно поглядим:
две избушки, огороды и грязь.
Ах ты, Родина, ах, диво из див, —
проблеваться бы в тебя, умилясь.

Едем дальше, вон березки пошли,
за стакан держусь, унылый сатир.
Я не буду ни грустить, ни пошлить,
просто жду, когда откроют сортир.

Уходят под воду года-корабли,
прожитое храня.
Но все колебания в мутной дали
не колышат меня.

Звучит колыбельная средних широт
на различных волнах.
А то, что любил я, минуло, и вот —
обращается в прах.

Летит ли к земле бесноватый болид,
и грядет ли резня? —
У кошек, собак ничего не болит;
впрочем, и у меня.

Все меньше азарта, задора, а сил —
вполовину, на треть.
Хотел оглянуться — себя же спросил:
«Разве стоит смотреть?»

В развалинах замок, руины в пыли;
ни дубравы, ни пня.
У кошки боли́, у собаки боли́,
не боли́ у меня.

В провинции жизнь попроще:
людей меньше, да лучше, а времени — как грязи.
Зри поверх крыш — то поля в клетку, то рощи…
Написать идиллию разве?