Игорь Панин - Мертвая вода: Стихи.

Все краски радуги на лицах
дешевых сук.
Раскрыть бы желтые страницы,
да недосуг.
Собака носит, ветер бает,
народ — пластом.
И то, что нас не убивает, —
убьет потом.

Спой мне эту песню, спой мне, как тогда…
Может быть, воскресну; дрогнут провода,
к телефонной трубке ухо приложу:
голосочек хрупкий, но под стать ножу,
голосочек дерзкий, хриплый от обид…
Зареву по-детски, блудный индивид.

Это все не с нами будто было бы.
Провалились сани в полынью судьбы.
По душевной пойме разлилась тоска.
Эту песню спой мне, с трубкой у виска,
если есть охота выдохнуть «Прощен»,
если есть хоть что-то до сих пор еще…

И свои стихи не пишутся,
и чужие не читаются, —
то ли умер, то ли спился, то ли стал знаменит…

Побродив по лысому мысу,
неохота плестись к воде,
где неспешно сгорает — мыслю —
разномастный табун людей.

В невеселом пансионате
с интерьером а-ля совок
будет очень напиться кстати
и продрыхнуть без задних ног.

Мертвецов имена в почете
меж братающихся морей.
Их «собрания» не прочтете,
прежде свиснет краб на горе.

Обострения посезонны,
началось это не вчера.
Ни малейшего нет резона
глянуть в смежные номера.

Там, откушавши кашки манной,
уморительны и тихи,
престарелые графоманы
сочиняют взахлеб стихи.

Рассыпается свет,
наплывает песок,
и автобус летит в кювет,
потеряв колесо;

застревает язык у муллы
в гортани,
тормозят верблюды, тупят ослы,
бедуин прерывает свой танец,
и тень фараона аж
приподнимает веко,
когда делают массаж
белому человеку.

Перелет утомителен, если ты только
не запасся бутылкой — блажи во сне,
оставляй все повадки тамбовского волка;
здесь никто не оценит блатную наколку,
хоть песок под ногами хрустит как снег.

В окружении джунглей, в которые редко
даже местные лезут (не стану врать),
не шугайся облав, не ищи себе клетку,
привыкай загорать, а не шастать в разведку,
удовольствий удобоваримых — рать.

На закате акульего мяса вкуси и
развались поудобней, побудь ханжой;
и не думай совсем о какой-то России,
неустроенной вечно, давно чужой.

Сокровенного знания здесь не обрящешь,
да и многия знания — чем не ложь?
Вон у бара стоит, улыбаясь маняще,
трансвестит или девушка — хрен поймешь.

Без видимых причин,
разумных объяснений,
себе — не господин,
слуга своей же тени.

Извечное «авось»
сбивает с панталыку,
да так уж повелось:
ни ропота, ни рыка.

Страшит кого-то зло, —
картинки, барельефы?
Мне на червях везло,
но при раздаче — трефы.

Условно обречен,
расспрашиваю черта:
и вроде ни о чем,
а все равно о чем-то.

Тоску замуровав
в исписанной тетради,
к чему качать права,
каких иллюзий ради?

Без видимых причин,
без лишнего вопроса…
Намедни — кокаин,
сегодня — кровь из носа.

И вроде отменно здоров,
не время хандрить.
Без сахара — чистая — кровь,
не вяжет артрит.
Но словно преступник, иду
на смерть поглазеть
и выблевать чью-то беду,
забившись в клозет.

Что слышится в стоне чужом?
Неясный звонок?
И вьется мой страх не ужом —
гадюкой у ног.
Смиренно сижу за столом,
внимаю речам.
Напротив меня остолоп
навзрыд закричал.

А делает дело свое
размеренный хмель…
Помянем! А там и споем,
как мертвый умел!
Стопарик поставлю на шелк,
допив до конца.
…А сам до сих пор не нашел
могилу отца.

Записные книжки изорваны,
все друзья на поверку — приятели,
жены бывшие только прорвами
вспоминаются — кстати, некстати ли.
Это слабость сиюминутная,
упиваться хандрой не стану я…
И глаза продираю мутные,
алкогольные, конопляные.

Звон трамвая тревожит улицу,
хоть трамвайных путей нет в помине там.
Остается слегка ссутулиться,
да с балкона плевать (так уж принято),
да почесывать переносицу,
да обдумывать жизнь вольерную.
Если стих на перо попросится, —
я зарежу его… Наверное.

Беспокойное прошлое —
конь да кобыла…
Помню только хорошее
из того, что было.

Из того, что не тронуто
памяти молью.
Не скорбя по урону-то,
улыбаясь, молвлю:

«Так-то лучше, ну правда ведь,
Горе-Лукойе?
И тебе не пора вдоветь,
да и я спокоен.

Трудно счастье как вещь нести
радостным быдлом.
Месяц, стоящий вечности, —
непременно был он.

Шифрограммы этрусские —
ногтем по коже;
и ажурные трусики
на полу в прихожей.

А шампанского выстрелы!
Чудо-левкои,
ложе коими выстелил.
А еще — такое…»

Ангел, бывший хранителем,
выдержки дай мне.
Долгий треп утомителен,
если речь о тайне.

Я люблю дешевые пивнушки,
дремлющие около вокзалов;
заскочишь в такую под вечер, выпить пива кружку,
и грамм сто пятьдесят вдогонку — чтоб не казалось мало,
закажешь глазунью из трех яиц
и бекон, не внушающий доверия,
а вокруг — столько живописных лиц
и никакого лицемерия.

Накурено — хоть топор вешай,
ну еще испарения, запахи разного рода;
другой бы смылся отсюда к лешему,
но я обожаю общаться с народом.
Наверное, у меня такой вид —
интеллигентного простака, распыляющего излишки…
Вот подсел странный тип, денег занять норовит,
другой предлагает перекинуться с ним в картишки.

Сутенер доморощенный ставит в известность: девчонка,
хорошенькая, долларов за двадцать;
и сама она рядом — едалом не щелкает,
того и гляди — полезет целоваться.

На липком столе пополнение вроде:
бутылки, тарелки — прямо с небес манна.
И как-то само собой происходит,
что банкет оплачивается из моего кармана.
И все тут, словно друзья закадычные,
донимают расспросами, рассказами,
накачавшись ершом, выпытывают самое личное,
липнут проказою.
Жалуются, придавленные грузом бед,
мол, евреи все захватили, а мы нищаем.
«Спокойно, — говорю, — с вами великий русский поэт,
и я угощаю».