Игорь Панин - Мертвая вода: Стихи.

Выйдешь в переулок, а у завалинки
кучкуется молодежь.
И в груди засвербит что-то маленькое,
но въедливое, как вошь.

Закусив раскатанную губу,
отмахиваясь от комарья,
наблюдаешь аборигенов гурьбу,
взглядом — голоден, телом — рьян.

Подойти бы, обнять вон ту, — в джинсах со стразами
(по сельской последней моде),
но ведь оттолкнет, зараза,
еще и даст по морде.

А вдруг подумает: «Житель столичный, —
нафига посылать нафиг?
Вестимо, в карманах полно наличных,
да и лицом не урод, папик».

И таким макаром позволит все, что угодно;
пива хлебнув, станет воды тише,
пискнет: «Поедем отсель, и будем свободны,
рожу тебе, если пропишешь».

Но это, конечно, фантазии глупые.
Реальность такова,
что не видать ей моей халупы,
на которую давно утратил права.

И пока я рефлексирую, как заезжий мусью, —
ее обнимает-слюнявит другой,
и она отвечает ему вза-им-но-стью
и дрыгает правой ногой.

Так что спешу себе мимо, считая версты ли, мили, и путая след,
и шепчу: «Любите друг друга, милые»,
будто мне уже тысяча лет.

На дворе трава —
мается завитками.
У глухого рва
плачет змеиный камень.

У глухого рва,
если к закату дело, —
раскатать слова
тайного запредела.

Бормочи в ночи,
смысла мольбы не зная,
Бьют ключом ключи —
белая кровь земная.

Бьют они ключом,
бьют сквозь глазницы камня.
Кто я? И о чем
шепчет порой тоска мне?

В чашу соберу
капель холодных гроздья,
встану на ветру —
да в исполинский рост я.

Заговора град
грянет из горла-горна…
До моих палат —
тропы троятся в черном.

Но по шапке — мзда,
если совсем житья нет.
Мертвая вода
раны мои затянет.

Мертвая вода, —
мне и живой не надо;
погодят года
ставить печать распада.

Выводя строку,
стоит ли душу нежить,
коли на веку
в зеркале видишь нежить?

Оторви да брось —
выжги нутро отравой.
Хищник гложет кость,
а травоядным — травы.

На дворе трава —
в трауре под росою.
Ворочусь едва,
согнутый в колесо я.

Ловчий птицу бьет —
влет.
Беглеца настиг
крик.
Навью приговор —
мор.

— Ты мертва, вода?
— Да…

Я занимаюсь всем, кроме того, чем должен бы, —
своего не пишу, читаю чужое, правлю…
Сбежать бы, как князь какой, от дурной волшбы
в Ярославль из Переяславля.

Или откуда они там драпали и куда?
Все равно, действительно все равно…
Опрокину стакан — по вкусу вода,
а на деле водка или вино.

И плюю в окно, ибо там ничего интересного,
как и вообще, как и везде;
не свожу с ума психиатра небесного
болтовней о своей звезде.

Жизнь, вестимо, стращала, да не устрашила.
знал бы прикуп — торчал бы где?
А вот кем будешь ты, подполковник Башилов,
если выпрут из ГИБДД?

Но все проходит, говорил иудей былинный;
пройдем и мы,
постояв второпях у вокзала,
у блинной, у тюрьмы.

Только нищие духом верят примете,
что к добру невеличка паскудит рубаху.
Никакой вам поэзии, сукины дети,
никаких вам стихов, — идите нахуй!

Хмурый лес поперек основного пути.
Что там Данте изрек, мать его разъети?!
Кто напишет о нас, выходя за поля,
коль иссякнет запас нефти, газа, угля?

Вот и все, голытьба, бесшабашная рать,
не судьба, не судьба эту землю топтать.
Скоро вскочит на храм, как петух на насест,
непривычный ветрам полумесяц — не крест.

А и Вещий Боян мне тут форы не даст:
матерей-несмеян скроет глинистый пласт,
и потащит рабынь на восточный базар
просвещенный акын, кто бы что ни сказал.

Эта песня куда горше боли моей,
пейте впрок, господа, будет много больней.
Мой непройденный путь — мирозданья игра;
ну и ладно, и пусть, ближе к теме пора.

Невеселый оскал кажет битый орел;
слишком рьяно искал, ничего не обрел,
жемчуга да икру я на ситец менял.
Но когда я умру — воскресите меня.

В окне — рассветно… На мониторе —
5:30, точно!
По долгу страсти наполнил море
слюной проточной.

Зрачки все шире, сосуды уже,
бьет сердце — слышь, как?!
Поводырем мне исправно служит
слепая мышка.

Брожу по тайным, запретным тропам,
верчусь на месте;
остановился у врат Европы,
пароль известен.

Теперь осталось лишь прицениться —
считай по ленте.
Журавль нужен или синица —
в ассортименте.

Но если буду я, как намедни,
неосторожен, —
отнимет разум и сон последний
мулатка в коже.

Рычит пантерой, снимая цацки, —
она такая;
высвобождаю задор пацанский,
ей потакая.

И поминутно взимают плату
рвачи-канальи.
Такого срама тире разврата
отцы не знали.

И ноют плечи, и сводит икры
тоской-печалью.
Пора б закончить все эти игры,
и я кончаю…

Выбери меня, пуля,
ласково так ужаль.
Прикоснись, попробуй, — усну ль я?
Мне не жаль.
Остаются только вопросы,
остается свет
и стихов нелепая россыпь…
Нет?

Небо ископтил, карауля
блики календарного дня.
Выбери меня, пуля,
выбери меня!
Не тяни, родная, с ответом,
не промедли, ведь
чтобы стать хорошим поэтом —
нужно умереть.

Сумерки, сад, оторопь душит,
рвем наугад яблоки, груши…
Сторож не зря влепит леща, и
всё фонаря глазом вращает,
нетороплив после сивухи;
Белый налив — в лоб ему! «Шухер!»
Через забор, — ну же, пошел же! —
доблестный вор медлить не должен.
Вынесли — эх, самую малость,
делим на всех то, что досталось;
завтра опять выйдем под вечер
сад обдирать, ветви калечить.

Дождик стекло сек, словно розгой,
Мишка оглох — опухоль мозга.
И через ров прыгнув неловко,
черную кровь выблевал Вовка.
Мартовский лед… Стас, куролеся,
думал — пройдет; всплыл через месяц…