Игорь Панин - Мертвая вода: Стихи.

Время рекой слижет все беды,
вечный покой вам, непоседы.

Если когда буду в краю том, —
через года жахнет уютом,
духом блинов, жареной рыбы…
В этом кино сняться могли бы
те, кто — уже… Те, кого с нами…
Бреши в душе полнятся снами.
Яблок да груш нынче не надо,
в самую глушь старого сада
ринусь впотьмах, памятью движим;
вымучив страх, тени увижу.
Явь или бред — призраки эти? —
Скажут «Привет!» мертвые дети.

Если доживу до старости (шансы невелики, но они есть)
и превращусь в брюзжащего маразматика,
дышащего только прошлым,
то, конечно, буду всех доставать —
в первую очередь сотрудников литературных изданий;
начну рассылать веером свои пронафталиненные вирши,
ходить затем по редакциям, интересоваться, когда же меня напечатают,
заискивать перед теми, кто годится мне во внуки,
хвалить их стихи, которые мне непонятны и чужды,
дарить (пытаться дарить) им подарки в виде бутылки поддельного «Наполеона»,
рассказывать о своих реальных, но чаще — выдуманных победах,
хвастаться, что сам — Великий и Ужасный —
написал когда-то предисловие к моей книжке,
жаловаться на вероломных соперников,
сообщать (по секрету), что полученные мною премии —
это лишь малая часть из тех, что я мог бы получить, кабы не…

Литературные работники, для которых я всего лишь «один из»
(один из тех неудавшихся гениев, коими кишит наша словесность),
поглядывая на меня с усмешкой или раздражением,
но все-таки вежливо отвечая,
будут кивать и просить зайти через месяц,
но лучше не заходить, а позвонить,
и тогда-де они точно дадут мне ответ,
и он, разумеется, будет положительным, —
из уважения к моему таланту, возрасту, заслугам.

Но ни через месяц, ни через два я не услышу от них внятного ответа,
каковые привык получать в свое время;
мне будут предлагать перезвонить еще, и еще, и еще.
У меня пропадут:
и без того жалкий аппетит, подобие сна, мечты об эрекции.
И тогда, отчаявшись и смертельно обидевшись,
я начну названивать главным редакторам,
жаловаться, что со мной неуважительно разговаривают,
что меня посылают все дальше и дальше;
попла́чусь, что всеми забыт и затюкан,
а ведь приближаются юбилеи (75 лет со дня моего рождения,
55 лет творческой деятельности, 50 лет первой публикации,
45 лет выхода первой книжки, 40 лет получения первой премии и т. д.).
Я напомню, что в таком-то году похвалил в известном журнале
одного из этих главных редакторов,
второму помог впервые напечататься,
третьего вызволил из милицейского участка после того,
как он устроил дебош в ЦДЛ,
а четвертому оказал такую услугу,
о которой предпочтительнее умолчать.

И главные редактора, платя добром за добро,
пожурят своих подчиненных,
дав им указание напечатать меня в ближайших номерах;
сами они будут понимать (хотя бы интуитивно), что мои стихи —
это не стихи вовсе, а обычный старческий бред,
но чего не сделаешь ради дружбы и памяти?

Настоящим Завещанием я официально разрешаю редакторам отделов поэзии
гнать гнусного старика Игоря Панина в три шеи
и даже колотить его (умеренно),
не публиковать его идиотских стихов
и вообще не иметь с ним никаких дел.
А если эта скотина все-таки пожалуется главному редактору,
то можно предъявить в свое оправдание данный текст.

Междустрочье прочитано между делом,
изо рта не текло, хоть мозги буравило;
толковать бы взялся, чтоб рука не зудела,
только лень нарушать негласные правила.

Долго ли, коротко ли — все одно,
если повествованье идет по плану.
Без меня решили, кого — в говно,
кого — по этапу, кого — в Нирвану.

А по всей стране — то ли стон, то ли плач,
не берем отдельно, но общую массу.
Слышал звон — для порядка нужен палач.
Запишусь в палачи, как борец за расу.

Вот и первый казненный с помоста — шмяк,
недвижим, — и впрок не окстишь его.
Позвольте, с чего это я маньяк?
Нет! Наместник Всевышнего.

Всюду рыщут подвластные мне упыри,
выявляя, хватая, играясь в прятки…
Поговори, сука, поговори —
все зачтется в строгом порядке!

Ни орлиный клекот, ни волчий вой
не послужат верным ориентиром,
если вечность, искромсанная бензопилой,
трупным духом смердит по квартирам.

Но давно известно — на каждый роток
не налепишь клейкую ленту.
О если бы, если б я только мог
шепнуть об этом президенту!

Вот тогда б оценили мои труды,
платили б по твердому прейскуранту,
наградив орденом Тайной звезды —
при параде, под бой курантов!

Но пока не предвидится пышных торжеств,
лишь обочиной снов проносится что-то…
Закатав рукава (привычный жест),
выхожу на работу.

Дурачье обдурить не составит труда;
что взаправду, что нет — до фени им.
А лучшие истории везде и всегда
завершаются смертью. Или совокуплением.

Он ходит в ботинках по дорогому ковру,
напивается в хлам, не стыдится «божьей росы»;
плачет: «Любимая, я же тебе не вру…»
Тот еще сукин сын.

Улыбается так, что у женщины у любой
от улыбки его — мокреет моментом.
Величайший манипулятор, заядлый плейбой
с дорогим инструментом.

Он смеется над тем, над чем, конечно, нельзя,
он плюет на приличия и порядки.
Он и в лифте ее непосредственно взял,
без вопросов и без оглядки.

Но в его позиции есть уязвимое место —
он лучше, чем хочет казаться.
И поэтому — тили-тили, жених да невеста —
вам вовек не расстаться.

И поэтому его непрезентабельный вид
не имеет значения в свете нового дня…
И летит, и летит, и летит —
все летит к ебеням.

И пока он, устав от жрачки, измен и драк,
ждет то знаков волшебных, то некой команды, —
все не может, не хочет понять никак,
что жизнь имеет его по самые гланды.

Москва гуляет: трали-вали…
Как хорошо,
что мы ни разу не читали
журнала «Шо» [2] «Шо» — киевский журнал «культурного сопротивления», главным редактором которого является поэт Александр Кабанов (прим. автора) . .
Разнокалиберных стаканов
искрится тьма.
А говорят, поэт Кабанов
силен весьма.